Любовь - химия организма.
Йеннифэр

Село со поэтичным названием Козолупы с виду казалось не бедным: дома были крепкие, заборы – прямые, и изо всех дворов побрехивали собаки. Когда самим жрать нечего, псов не держат.

Ламберт ехал по пыльной улочке, подчеркнуто не обращая внимания на глаза, которые любопытно блестели из-за окон и заборов. На него таращились все и всегда, а уж тут, в дыре, он явно не мог рассчитывать на отсутствие должного внимания к своей малоскромной персоне. В отличие от коллег, Ламберт предпочитал, чтоб его одежда была не только удобной в драке, но и элегантной на вид, и всегда выбирал на торгу самую красивую лошадь. Во всяком случае, все это изрядно мешало идиотам всех мастей относиться к нему как к отбросу общества, как обычно относились к ведьмакам. Более всего Ламберта бесило, что даже распоследняя пьянь, воняющая на полгорода потом и перегаром, могла гнусавенько заявить: «Аааа, ведьмак, тварь нечистая, хто им только дозволяет шляться там, где честной народ за свои кровные пьет и ест?» - и «честной народ» тут же шумно пьянь поддерживал…

Ламберта мало смущало, что он походит на «пижонистого бандита» (мнение Эскеля), на «эльфообразное» (мнение Весемира) и на «того, кто любит неприятности» (мнение Геральта). Последнее мнение Ламберт вообще не принимал в расчет, несмотря на испытываемые к Геральту чувства. Геральт-Волк был слишком известной личностью, не мог с этим ничего поделать и много бурчал по этому поводу, хотя, как считал Ламберт, собака была зарыта неглубоко: не хочешь, чтоб о тебе знал кто надо и не надо – не имей в числе друзей Лютика… К тому же, Геральт, как заклятый, притягивал к себе проблемы с любыми властями в любых городах. И Ламберту тоже было известно, почему. Геральт очень плохо умел придуриваться. А «строить из себя» не умел вовсе. Это составляло немалую часть его обаяния для дам, но женщин, к прискорбию, не ставят солтысами, бургомистрами и министрами тайной полиции. 

Деревенский кабачок тоже выглядел крепеньким и чистеньким. У коновязи скучала в пыли желтая псина, вывалившая розовый язык и посмотревшая на приезжего замученным и укоризненным взором.

Псина нехотя издала – для порядку – несколько басистых «гавов».

- Заткнись, а, - посоветовал ей Ламберт.

«Да и пожалуйста, - ответила собака, снова валясь в пыль, - Надо мне всяких выпендрежников облаивать…»

Зайдя в кабак, Ламберт весело рявкнул:

- Селяне, а староста где живет?..

- А на шо он вам, милсдарь рыцарь?.. – поинтересовался хозяин, похожий на снулого сома.

- Я не рыцарь. А «на шо» он мне – мое дело.

- А, так сразу бы и сказали, - заявил сом и выцепил откуда-то из-под стойки чумазого пацаненка с блестящими от чего-то явно напоминающего варенье губами.

- Крыська! Проводи господина к капусте.

- На что же мне к капусте? – удивился Ламберт, - Мне не капуста нужна, а староста.

- Так и я про то. До капусты вам надо.

- У вас что, сезон засолки, что ли?! – слегка вскипел ведьмак, - Кроме овощей думать ни о чем не можете? Или ты недослышишь? СТАРОСТА мне нужен, а не КАПУСТА!

- Так Капуста и есть староста.

- Ё-мое, - вздохнул Ламберт, впрочем, в другом селе, которое он проезжал пару дней назад, ему и вообще сказали – « а, так вы насчет чудищ, так пусть вам Качор скажет, он умно скажет, не то што мы…» - и несчастному ведьмаку не сразу удалось понять, что Селезень – это прозвище старосты, и он было совсем уж решил, что в этой деревне регулярно беседуют с утками, гусями и прочей домашней птицей.

После странствия по деревням Ламберт был уже довольно близок к тому, чтоб уверовать в то, что интеллектуальные возможности гусей заслуживают внимания.

 

- Чудищ у нас того, нету, - с некоторым даже разочарованием сказал Капуста, похожий отнюдь не на кочан, а скорее на бурую свеклу, что указывало на неумеренную любовь к пиву, - Впрочем, был тут один, мы все думали, что он того…  Колдунья вот вредит. А вы по заклятиям не того?

Страсть Капусты к слову-паразиту «того» не то чтобы мешала Ламберту его понимать, но, скажем так, вносила в его речь излишние неясности.

- Кто один куда того? И о каких заклятиях вы, любезный, говорите?

Капуста взглянул на молодого ведьмака исподлобья, словно хотел просил не ругаться вежливыми словами, и объяснил:

- Ну, это был у нас оборотень, шо в волка перекидывается в полнолунные ночи… Франеком звали. А когда в человеческом виде, того, был, то имел вид мужа зело косматого, но поведения был хорошего, ничего не скажешь, первача полведра усаживал за раз и зело до баб боек был. Ну того, вы понимаете, милсдарь.

- Ничего не понимаю.

- Ну так как же, в полнолунные ночи он того, перекидывался в волчару. И три кобылы задрал, пока нам в ум не вскочило, что это он безобразничает…

Ламберт невольно кисло улыбнулся. Он приблизительно представлял, чем закончилась эта типичная история.

- А с чего, любезный, вам в ум вскочило, что кобыл дерет именно он? Кто-нибудь видел того, как он в волка перекидывался?.. 

- Ну как же, наши парнишки-то в ночном были и видели, как он на мою кобылу, того, накинулся, а та еще жеребая была… Напугались, понятно, ребятишки, но его-то признали. Говорят, вылитый Франек, у того шрам был поперек лба-то, и у волка такая ж отметина, шерстью белой зарослая…

- Хм, хм.

- Стало быть, повязали мы его наутро и того, допрос учинили… нам и повезло, что тут жрец проезжий случился, он и сказал, мол поглядите, нет ли хвостика у него.

- И что же? Был… хвостик?

- А то, мислдарь! Вот там как раз, где хребет того, к жопе переходит, у него волоса черные росли, и хвостик ма-ааленький! Тут нам и того, ясно стало. Пожгли мы его. Тут, на костре-то, того, его сучность и открылась.

- Эээ, что, позвольте, открылось?

- Сучность волчья, вот что! Как он пошел нас крыть, как пошел, до девятого колена, да он и после полведра первача, того, так не заворачивал!!! Она ето была, сучность его безбожная!..

Поглядел бы я на твою «божескую сучность», подумал Ламберт, если б тебя обвинили на основании выпирающего копчика и поволокли на костер. Ты бы небось не до девятого, а до сто девятого колена бы загибал…

 

Ламберт всегда искренне жалел людей, что живут в мире, на две трети состоящем из чудовищ, порожденных, по большей части, их собственным разумом. В свое время и Геральт, и Эскель немало порассказали ему о чудищах и страшилищах, живущих в исключительно в темных головах, а иной раз и не в темных, а, наоборот, хитровымудренных. Трудно было поверить, что тот же Эскель, ведьмак спокойный и не склонный к фантазиям, три дня караулил возле хаты, где проживали охотник с женой, злонамеренного и трахолюбивого инкуба, который, якобы, всякий раз гнусно пользовался временем, что охотничек проводил в лесах, влетал в окошко к его добродетельной супружнице и имел ее всеми вообразимыми и невообразимыми способами. На третью ночь инкуб явился, был без особого труда вмят Эскелем в лопухи и при ближайшем рассмотрении оказался юным и дюжим сынком местного богатого кмета. Сказка про инкуба была выдумана похотливою женой специально для начавшего что-то подозревать мужа; баба не предвидела, что в деревне появится ведьмак, а потому, запертая в хате, не успела предупредить дружка о последствиях. Кметов же сын, одолеваемый страстью, понадеялся на свою силушку и поперся-таки к любовнице, хоть и слышал, что охотник нанял какого-то «разбойника с меткой на харе» стеречь жену…

Ну, а самые разные «призраки», «паучищи лохматые», «вомперы» и прочие ведьмачьего внимания не стоили, ибо объяснялись не остаточными явлениями Сопряжения Сфер, а исключительно нечистой совестью, белой горячкой и недоумием тех, кто их «доподлинно видел, вот как вас вижу».

 

- Так вот же, - сказал Капуста, - с оборотнем мы того, сами управились. А вот с колдуньей поганой никак не могем.

- Почему же? – спросил Ламберт и сам услышал в своем голосе оттенок брезгливости. Но в самом деле – почему бы? Пожгли бы – и все дела… самое простое, что можно сделать, и никаких тебе мук совести, ибо совесть, как известно, находится в прямой зависимости от содержимого мозгов.

- Так мы того, найти не могем ее, - ответил Капуста и досадливо пнул пегую дворняжку, что давно уже вертелась под ногами, - Она ж как колдовство свое черное сотворила, так в лес и ушла… Так вы по заклятиям-то не того, а, милсдарь?

- Стой, - сказал Ламберт, - погоди. Какое заклятие? На ком?

- Ну того, есть у нас, значит, лавочник, - завел Капуста, и Ламберт оперся на тын, предчувствуя долгое, нудное и, вполне возможно, имеющее мало отношения к делу повествование.

- Звать его, значит, Толстомордик, - продолжал Капуста, - потому как харю наел – семерым не обосрать. А у лавочника того, сын есть, того…

- Сын – того? – не выдержал Ламберт. Удивительно, но Капуста не оскорбился. Он только грустно зажевал правый ус:

- Был-то парень как парень, да что я, первый парень у нас был! а теперь, похоже, точно, того. Ваша правда, милсдарь.  А всё через эту окаянную ведьму, мать ее семь раз через корыто!..

Ламберт уже почувствовал, что местные проблемы отнюдь не лежат в поле его деятельности. И тут, словно подтверждая его мысль, Капуста лихорадочно проговорил:

- Вот кабы вы ведьму нам словили! Уж мы бы ее заставили заклятье поганое снять! Вы того, не думайте, лавочник вам заплотит, сын же, того, единственный! Наследник! А коли б вы того, словили б ее, мы б ее и не пожгли, пусть бы вы сами ее ухайдокали в ваше удовольствие!

- Я ведьмак, - сказал Ламберт.

- Ну того… так вы по чудищам или нет?..

- Колдунья, - раздельно, четко заговорил Ламберт, - не есть чудище. Она есть человеческое существо. А наш кодекс (если ты вообще знаешь, что значит это слово, прибавил он мысленно) запрещает убийство представи… хм, людей.

Капуста выплюнул ус.

- Да, - сказал он, - Кодец – дело хорошее. Но токо я мыслю, что у всех людей один кодец, милсдарь. Деньги он называется. 

Ведьмак вскинул на старосту золотистые глаза, в которых вспыхнула искра, такая, что могла б спалить ресницы. Но староста не заметил этого. Он снова самоуглубленно пожевывал правый ус. Ламберт торопливо выжидал, пока раздумье и жевание закончится, и готовился сказать, что он, как ведьмак, ничем помочь тут не может.

- Ах сопливка, - неожиданно зло произнес староста, - Парня присушила, а сама в кусты, сучка нетраханая. Ну так что ж, - Ламберт машинально отметил, что из речи Капусты исчезло слово «того», - ежели так, то у нас свои средства найдутся. Кметов поднимем, цепью по лесу пойдем. Достанем суку. Двух проклянет – сто и двадцать останется. Все одно пожгем поганку, Боги меня слышат!..

Может, не надо было рассказывать молоденьким ведьмакам НАСТОЯЩУЮ историю. Может, не надо было говорить, почему Каэр Морхен, бывший когда-то хорошо укрепленной красивой крепостью, лежит  теперь, считай,  в руинах… Может быть, зря старый Весемир получил от неизвестно каких богов такой дар рассказа, что все, о чем он говорил своим тихим сипловатым голосом, вставало перед тобой столь явно, словно лишь вялая занавесь сна обидно ограждала тебя от ТЕХ событий.

Ведьмаков, конечно, было не так просто взять, один мог рубить за десятерых, но наступающих были сотни и сотни…

Ламберт навсегда запомнил то, что сказал ему старый ведьмак Весемир, который, казалось, тоже видел перед собой полыхающие комнаты и до потери человечьего облика изуродованные тела ведьмаков, среди которых было полно мальчишек от 12 до 16 лет:

- Толпа НИКОГДА не права, Ламберт. И упаси тебя боги, в которых я не верю, когда-нибудь смешаться с толпой, куда бы она ни бежала – от опасности или на нее… Если от – у тебя больше шансов спастись, если убежишь один. Если на – ты тоже ничего не потеряешь, во всяком случае, на твоих руках не будет лишней крови… К тому же, у толпы нет мозгов, Ламберт… Может статься, в первом случае и бежать было не от чего, а во втором – незачем…

С тех пор Ламберт с подозрением смотрел на любую толпу. Даже на ту, которой еще не было. Как сейчас.  

.  

- Да погоди ты,  - Ламберт словно издалека услышал собственный голос, - в чем дело-то, толком скажи… что за заклятье…  

- Ну, говорят же вам… Парень по ней сохнуть начал, а там и глядеть-то, тьфу, я б вместо нее скелет от воблы оттрахал!.. Приворожила, гадина!..  А парень-то, того, совсем сдурел, хоть от отца и получил оглоблей по загорбку-то… а толку! Дружков подбил, чтоб сватами были, а сука эта – нет, да и все, простите, люди добрые… Тут, видать, заклятье-то и наложила, потому как сваты вернулись, того, с ответом – а парень, как услышал, с копыт брык!.. И не встает с тех пор. Почитай, четыре дня лежит труп трупом. Вроде как, того, спит. Да только разбудить не могут. Да виданное дело – четыре дня-то спать без просыпу, а, вот вы хоть скажите?..

Ламберт согласился, что невиданное.

- ОНА УСЫПИЛА – ПУСТЬ И БУДИТ!..  – рявкнул староста, - А тут как начали про ее колдовство-то говорить, так она подхватилась – и только пятки босые засверкали, в лес побегла! Ну, разве ж не улика? Разве ж неповинный человек побежит?..

«От вас-то?.. - подумал Ламберт, - Вы ж неповинных не любите… С неповинными скучно как-то. И сжечь некого…»

 

Тут же вспомнились – и кстати – слова знакомого чародея, Радклиффа:

- Ты и не представляешь, что теперь творится у людей в головах, парень. Потому-то и такое недоверие врачам – как врач может излечить болезнь, родившуюся не в печени, почках и прочих известных органах, а в голове?.. А голова, как тебе известно, посмертному исследованию не подлежит, а прижизненному – не поддается… 

Радклифф – или, как звал его Ламберт, Клифф – знал, что говорил. Половину своей чародейской жизни он потратил на исследование мозгов. То бишь, зря.

У него был глубокий, в минуты волнения слегка гнусавящий бас, а сам он был высок, довольно красив (большая часть населения Оксенфурта – то бишь студенты – даже самому гениальному чародею, а уж тем более преподавателю не простила бы недостатков внешнего вида), а в одежде изысканно небрежен. Ламберт увидел его в одном из кабаков – и не смог отвести глаз. Радклифф заметил это. Юный ведьмак выгодно отличался от его обычных, хм, друзей тем, что абсолютно ничто в его облике и манерах не говорило о его склонностях, при том что он не попробовал дать Радклиффу в морду, едва лишь тот пересел на два дюйма ближе. Ламберт вообще повел себя крайне достойно: а именно, заявил, что данный теологический вопрос является для него настолько личным, что он готов прекратить обсуждение хоть сейчас, притом что ему ужасно жаль, что он так и не услышал единственного стоящего мнения.

Владетель единственно стоящего мнения махнул собеседникам - «ну нет, я не договорил...» - и поднялся по лестнице. Молодой ведьмак стоял, прислонясь к дверному косяку. Уйти в комнату с риском, что Радклифф его не найдет – комнат было десять – он не смог…

 

Ламберт догадывался, что «заклятье» это называется в медицинских и чародейских кругах летаргическим сном. Капуста отвел его к дому лавочника, и Ламберт краем уха услышал, что он не "ведьмак", а «грамотный городской господин, много в чем понимает». Из слов родителей парня он уяснил, что того звали Стах.

- Сташек мой…  - горестно прошептала мать, нестарая еще баба с кругами вокруг ввалившихся глаз, Ламберт, отвернувшись, досадливо поморщился.

 

Ламберт глянул на спящего – и застыл.

И всплыли в голове слова Геральта – «даже если ты уверен, что все под контролем – есть доля риска, Ламберт, всегда есть доля риска…»

Я как марионетка на ниточках, подумал молодой ведьмак, недаром же я то и дело вспоминаю чужие слова, чужие мысли – по любому поводу. И по этому тоже. Доля риска? Вот она, лежит на постели, и пряди цвета чистого песка прилипли ко лбу. Светлые, почти белые. Почти белые…

Черные ресницы – как крошечные цепи, приковавшие нежные веки к щекам.  

Розовато-серые сомкнутые губы – как руна из алфавита Самой Старшей Речи, той, что была еще до того, как приплыли эльфы на своих белых кораблях. Может, тот язык только две руны и знал, руна «Да» и руна «Нет», согласие и протест – со всеми их оттенками, и именно оттенки-то и сгубили эту речь, как губят они любой язык, дошедший, по долгому пути, до ясности.

Лавочников сын – несмотря на то, что лицо выглядело осунувшимся – был невероятно, насколько это возможно для человеческого существа, хорош. Ламберт успел увидеть его мать. Если у парня и было родство с эльфами, то, видно, по прадедушке либо прабабушке… впрочем, он никоим образом не напоминал эльфа, ибо эльфья красота имеет в основе совершенство черт, человеческая же – своеобразие, во всяком случае, Ламберт понимал ее именно так.

 

Парень куклой лежал на постели, заботливо укрытый вышитым одеялом. Молодой ведьмак стоял над ним, как истукан, думая только о том, что будет делать, если эти веки поднимутся… вдруг.

Ламберт – всегда помня о том, кто он и что он – влюблялся редко и всегда безнадежно. И почти научился уже извлекать некое умственное удовольствие из безнадежности. Его радовало, к примеру, что предмет его страсти пользуется успехом у дам. Во всяком случае, днем его это радовало...

Притом, Ламберт ни разу еще не влюблялся в того, кого он не видел ВНЕ жизни: предмет его страсти обычно был высок и светловолос, он перемещался меж столами, креслами и дамами с грубоватым изяществом воина, а на обращенные к нему реплики либо отвечал с обезоруживающей, хоть и язвительной, искренностью, либо не отвечал вовсе. А Ламберт наблюдал за ним и чувствовал себя пропащим существом.

Сейчас Ламберт, стоя перед живым трупом, снова пропал - и выругал себя за это.. Раньше – как он сейчас понимал – все его влюбленности начинались с голоса, низкого, чуть приправленного хрипотцой голоса. Голоса этого парня он еще не слышал – но уже знал, что каким бы он ни был, его голос - он, ведьмак Ламберт, все отдаст, гулям вонючим себя заживо скормить позволит, только чтобы услышать произнесенные этим голосом некие три словечка, на которых отныне, как на трех китах, стоит его мир.  

Тонкое – ведь стояла жара – одеяло ничуть не искажало очертаний лежащего под ним тела, и Ламберт видел широкие плечи, сильную руку, лежащую поверх ярко-зеленого одеяла, как убитый лебедь на молодой траве.

Ты придурок, Ламберт. Ты идиот. Ты думаешь тем, что у тебя в штанах. Мало того, что парень лежит в отрубе, мало того, что он брыкнулся с копыт от любви к какой-то дурехе. Мало того, что ты не знаешь, как вывести его из этого состояния.

Допустим, все это временные трудности. Допустим, ты что-то намудрил, или парень очнулся сам. Дальше, Ламберт?

Что ты собираешься делать? Поселиться в деревне и каждый день провожать его до околицы? Ходить с гармошкой мимо его окон?.. Или предложишь ему отправиться - от сытой жизни и наследной лавки, от здешних девок - черт-те-куда, на большак, мокнуть под дождем, спать под телегами... не кажется ли тебе, что он пошлет тебя куда подальше и будет прав?..  А уж о том последнем, о чем мечтаешь, проще забыть. Ты урод. Жертва Трансмутации. Старый козел Весемир переложил в котел каких-нибудь синих мухоморов - и готово: Ламберт отличный ведьмак. У Ламберта даже остался пигмент в волосах. Вот только одна незначащая мелочь, ее и во внимание брать не стоит - Ламберт может спать только с мужчинами... А это тебе не чародей Радклифф из Оксенфурта, это обычный деревенский лопух! Да после того, как он узнает такое о тебе, он будет смотреть на тебя так же, как смотрел бы на чудовищ, которых ты кроишь! Грех! Срам! 

Да и о себе не забывай, Ламберт... о чем ты, интересно, будешь говорить с ним? Да, ты, ведьмак из Каэр Морхен, со всеми книгами, что ты читал, со всеми лекциями, кои ты нередко слушал в Оксенфурте, со своими сложносочиненными мыслями?..  Иногда же нужно вылезать из постели...

Итак, Ламберт. На все это есть только один правильный ответ, и ты его знаешь. Итак, Ламберт?..

У меня нет чувств.

Ламберт вышел.

 

В лес за ведьмой он ушел ночью, унося в заплечном мешке еды на два дня. Кроме мешка, с ним были его два меча. Ничего больше.

 

К тому времени, когда в деревне мычат коровы, пробуждая заспавших сбор стада хозяек, он уже знал, что ведьме, какая бы она ни была, повезло. В лесу – во всяком случае, на пять-семь миль окрест – не было ни эльфов, ни реликтов Сопряжения. Ламберт бродил по лесу до полудня, чтоб убедиться в этом, а потом ему безбожно захотелось спать, и он заснул в канавке под старым стволом, предварительно начертив на коре Ирген.

Ствол был не над, а рядом с канавкой, но Ламберт знал, что его разбудит потревоженный Знак, а Знаки его были хороши, причем боевая сноровка уступала магической, и Ламберт не раз думал (когда был весь в синяках), что он мог бы стать магиком, проблем меньше, выгоды больше… но знал, что не мог бы. Дитя Предназначения.

Геральт был предназначен ведьмакам, а ему самому было предназначено еще что-то… и Геральт знал, что.

Ламберт был предназначен ведьмакам. Но не знал пока, кто предназначен ему. А может, не кто, а что… У меча Предназначения два острия, одно из них ты, а другое…  Кто? Что?..

 

Ведьмаку Ламберту было искренне плевать на кучу вещей; но то, что, как он думал, могло иметь отношение к его Предназначению, он никогда не упускал из вида.

Здешняя проблема ни малейшего отношения к его Предназначению иметь не могла. Хоть и Ламберту не приходилось еще разыскивать ведьм, скрывающихся в лесах… и не приходилось думать – спи, тебе нужно поспать – о сыновьях лавочников, спящих мертвым сном…  Что, Стах? Скоро пройдет над землей Дикий Гон, а после него и живых – случайно попавших на путь метели – не сыщешь… а ты и не жив.

 

Он жив.

 

Ламберт без труда обнаружил ее следы. Он сделал бы это и ночью – просто, во-первых, знал, что при свете дня несколько слабеет самородная сила всяческих деревенских ведьм, шаманов и знахарей, а во-вторых, сам дико хотел отдохнуть от липнущих взглядов и слов, что сопровождали его появление в любой деревне.

Ну а в-третьих, она, по всей видимости, не умела запутывать следы. И случись в этой деревне нормальный охотник – нашел бы ее легко.

 

Самодельный шалашик рухнул бы от первого же сильного порыва ветра. А она – та самая ведьма, которой боялось все это село – пыталась раздуть костер. Видимо, вчера у нее это получилось. Сегодня – нет. Ветки (нарубить нормальных дров было нечем, да и не под силу) даже не тлели.

Она всё мучилась с кремнем, когда Ламберт бесшумно вынырнул из кустов:

- Помочь?..

Она смотрела на него, испуганно вытаращив ясные голубые глаза и приоткрыв рот. Ламберт был существом, которое она никак не ожидала встретить в этом лесу. Существом из другого мира.

Ничего себе, ведьма, подумал Ламберт. Медальон его и не дрогнул. А перед ним была девчушка лет четырнадцати, с рыжеватыми волосами, резкими чертами и длинноватым носом. Ламберт отобрал у нее кремень.

Когда маленький костерок ожил, она уже смотрела на ведьмака не так испуганно – ведь они были людьми, сидящими у одного костра.

- Здорово, - сказал он, - Как дела?

- Сами видите, - пробормотала она, - Вы… вы откуда?

- Из деревни, - ответил Ламберт, - Тебя искал.

- Я ни при чем… - тонкий писк, - Я не…

- Я понял.

Никакого колдовства. В этой девочке, и вообще во всем этом колдовства было не больше, чем в черной кошке, перебежавшей дорогу.

Она во все глаза смотрела на него: как же, не каждый же день являются деревенским дурочкам парни в черных, расшитых серебром куртках, да с двумя мечами... Она с детским любопытством смотрела на две рукояти: зачем два? Он засек ее взгляд, но объяснять ничего не стал. Кое-где бродили байки о том, что один меч у ведьмака - на чудищ, второй - на людей.

- Так что же, – спросил Ламберт, - ты что с парнем сделала?..

- Ничего! – крикнула она, - Ничего я не делала! Просто я его не люблю!

Ламберт потер лоб. Тощенькая рыженькая девка повергла – своим отказом – такого парня в летаргический сон?.. В это, конечно, можно поверить, но… сложно.

Он поделился с девчонкой - звали ее, как выяснилось, Марылькой - хлебом и сыром из мешка. Она не решалась ни о чем его спрашивать, и он был благодарен ей за это. Отложив мечи, растянувшись на спине у костра, Ламберт смотрел в небо и думал. Думал о том, что самая странная штука в мире - любовь. 

Любовь, морковь, думал он. Просто у Творца тоже есть чувство юмора, и любовь - это его самая замечательная шутка. Никто в селе с поэтичным названием Козолупы и поверить не может, что Стах Великолепный действительно влюбился в Киску Драную... А можно ли, вообще, поверить в эти истории, излюбленные сюжеты балаганчиков - красавица, влюбленная в монстра, князь, влюбившийся в сирену...   А я, я мог поверить Геральту, когда он приехал в Каэр Морхен черный, злой, на себя непохожий, с глазами, какими пойманный оборотень смотрит из пламени костра?..  Я попросил тогда: "Расскажи про нее", и Геральт молчал, как пень, чуть ли не час, а потом выпил "Чайки", и его прорвало: и что я в ней нашел, эгоистка, и некрасивая, и нос длинный, и одно плечо выше другого, и вообще - сука!.. 

 Но говорил он об этом так, что ясно было - все это правда, да не вся. А вся - состоит в том, что болтовня развеется по ветру, и все будет так же... и Геральт на край света поедет, если узнает, что туда отправилась травки собирать черноволосая чародейка Йеннифэр...

 Итак, подумал Ламберт. Что я собираюсь с этим делать?..

Самый простой - и правильный - выход: вернуться сейчас в деревню, взять коня и ехать дальше. Здесь нет для меня работы.

Геральт с его усталой улыбочкой и ироничным рассказом о том, как он, только выехав из Каэр Морхен, возомнил себя спасителем и мечом карающим...  и что из этого вышло.

Доля риска, Ламберт, никогда не забывай про нее.

Я не благородный рыцарь, любимец женщин и детей, черт бы вас всех подрал. Мне плевать на вас. Мой кодекс этого не запрещает и даже одобряет - в данном случае. Посмотри на что-нибудь еще, а, голубоглазая дуреха, я не должен тебя спасать, я тебе вообще ничего не должен, ты мне не платишь, а твои преследователи - не чудовища... Не чудовища?

Ой ли? Не чудовища... они, готовые живьем засунуть в костер того, кто живет в соседнем дворе, просто из страха и нежелания думать головой...  Я убил уже несколько чудищ, и они были невинны по сравнению с ЭТИМИ. Они-то не ведали, что творили, в силу того, что ведать было нечем. Ну нет у гуля, у амфисбены, у мантикоры наших мозгов... 

 Ламберт сходил-таки в спящую деревню и привел своего коня. Незадолго до рассвета он поделился с тощей испуганной девчонкой содержимым кошелька, подсадил ее в седло, вывел коня на большак и хлопнул по крупу.

- Вали отсюда, - сказал он ей, не коню, - Здесь... сама знаешь. А дальше - захочешь, выживешь.

Утром он, предусмотрительно  спрятав мечи в лесу, пришел в деревню, изо всех сил изображая из себя жертву колдовства. После этого, рассудил он, за девкой не погонятся... но думал об этом он уже мимоходом, в деревне был Стах, по-прежнему спящий, по-прежнему красивый, семнадцатилетний. И мать его по-прежнему - несмотря на позорное поражение Ламберта в поединке со свирепой ведьмой - смотрела на ведьмака с надеждой. Как смотрела бы на любого, кто просто чуть-чуть умней, чем вы, подумал Ламберт с жалостью и брезгливостью. Одно было хорошо - законная возможность еще раз взглянуть на чудо, мое чудо, которое мне нужно забыть сразу же, как я куплю лучшую в этой деревне лошадь и уеду... Батя-лавочник еще спал.

Ламберт - уехавший из Каэр Морхен слишком рано - стоял над спящим парнем, то тая, то леденея, не зная, куда деть всё то, что поднималось в нем при одном взгляде на этот лоб с косой ярко-песочной прядью поперёк, на эти черные ресницы, подрагивающие на бледных щеках. Ламберт знал и пережил слишком много для своих девятнадцати лет.

Ламберт не знал и не прочувствовал многого - для своих девятнадцати лет...

Но все это было неважно. Сейчас Ламберт был одним из тысяч детей всех времен, горящих желанием прочесть неизвестную руну. Он склонился к Стаху, и его рыжевато-русые пряди коснулись спящего лица, и узкие насмешливые губы молодого ведьмака слились с налитыми спелым вишневым соком губами Стаха. Зубы спящего были сжаты, и язык Ламберта только нежно скользнул по деснам.

Ламберт сел - по чистой случайности на табуретку - узрев мутное сияние синих, сейчас разбавленно-синих глаз.

Стах вскинулся на постели, смаргивая бельма сна. Ламберт вжался в стену. Прошла вечность.

- Кто... ты? - спросил Стах.

- Тот, кто тебя разбудил, - ответил Ламберт.

Парень неуверенно отвел ладонью светлую прядь, упавшую на глаза. Он явно хотел проснуться НЕ ТАК. Ламберту это было ясно, но уйти он не мог.

- Мария, - сказал Стах, - Она как?..

- Ты ее - больше - никогда - не увидишь, - сказал Ламберт, наслаждаясь, захлебываясь болью, - Никогда.

И поймал отчаянно-укоризненный взгляд синих глаз: ну и зачем? Зачем ты разбудил меня, незнакомый парень, зачем?!

Дальнейшее осталось в памяти Ламберта смутным облаком из голосов, объятий и паров, клубящихся из кухни; он не остался на пир, закаченный лавочником в честь воскресения сына, просто подыскал некровного, но хоть не заезженного работой коня и уехал, не забыв о мечах, спрятанных под кустом. Деньги, предложенные лавочником, он, разумеется, взял.

Пару ночей после этого Ламберт не спал, потому что промежность горела противным, нудным огнем, а бедра и ягодицы то и дело сводило короткой, но мучительной судорогой.

- Ты знаешь правильный ответ, - говорила его выучка.

- У меня нет чувств, - отвечал Ламберт, засовывая руку в штаны.