Жертвоприношение

Клоду - с любовью

Фэндом:  роман Стивена Кинга «Кэрри».
Рейтинг: NC-17
Предупреждение: ненормативная лексика.

ЧАСТЬ I. НОВАЯ ШКОЛА

 

Интермедия 

АЛЬБОМ ДЛЯ ГАЗЕТНЫХ ВЫРЕЗОК МИСС СИМАРД.

 «Города не должны умирать!

Именно такого мнения придерживается Реджи Кейн, новый мэр города Чемберлена. «Мы не должны допустить, - утверждает мистер Кейн, - чтоб город исчез с карты страны только потому, что в нем произошли трагические события. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов, я полностью согласен с мистером Дейлом Карнеги в этом вопросе, - мистер Кейн выглядит как человек, не сомневающийся в своей правоте, - Неужели огромная страна не поможет выжить одному маленькому, много выстрадавшему городу?»

 «Похоже, страна услышала Реджи Кейна, да поможет ему Господь.

Многие из жителей Чемберлена, покинувших его после трагедии, возвращаются и даже оказывают помощь строителям, возрождающим город. Уже отстроено заново здание Чемберленской средней школы – оно выглядит так, словно хоть завтра готово встретить учеников…»

 «Как феникс…

Семья трагически погибшего во время пожара в школе 18-летнего Томаса Росса не покинула город после того ужаса, что ей довелось пережить. Мистер Элберт Росс: «Вряд ли мы смогли бы уехать отсюда. Мы похоронили Томми здесь – и хотим быть рядом с ним».

Несмотря на то, что смерть сына навсегда ранила сердца Элберта и Кэтрин Росс, они не выглядят людьми, умершими вместе со своим мальчиком. Они полны мужества и готовности выстоять. Россы совершили поступок, на который способна далеко не каждая семья, пережившая такое горе. Эта семья намерена воспрянуть, как феникс, из пепла.

«Эти несколько лет мы сами были мертвы, как Томми, а теперь почувствовали, что дальше так жить невозможно…Если бы мы могли завести еще одного ребенка, мы бы и не раздумывали, - говорит Кэтрин Росс, которая все еще очень красива, хотя смерть сына и состарила ее раньше времени, - Но, по медицинским показаниям, нам с Элом лучше не рисковать. Мы ведь немолоды… Но мы сделали то, что могли».

Семья Россов взяла на воспитание 15-летнего Лэрри, сына Элейн Нокс, незамужней сестры миссис Росс.

«Как ни больно мне об этом говорить, но Элейн всегда слишком крепко дружила с алкоголем, - рассказывает Кэтрин Росс, и глаза ее очень печальны, - Мы с мужем часто думали о том, какая судьба ожидает Лэрри, и очень жалели его – разве его вина в том, что у него фактически нет матери?»

Лэрри, симпатичный подросток 15-ти лет, обрел настоящую семью. Он выглядит несколько ошеломленным и смущенным, а на вопрос: «Как ты думаешь, тебе будет хорошо здесь?» он ответил: « А кто его знает…»

«Это типичная реакция для молодого человека, оказавшегося в такой сложной психологической ситуации», - считает доктор МакБрайд, ведущий в нашей газете рубрику «Будьте счастливы с Господом».

Разумеется, мы продолжим освещать процесс адаптации юного Лэрри Нокса в его новообретенной семье. Свое обучение он продолжит в Чемберленской средней школе.

Чета Росс добивается того, чтоб их, как они говорят, «приемный сын» носил их фамилию.»

 «- Я не просто не мог поступить иначе, – заявляет Шелли Бейкер, известный писатель, который, оставив свой дом в Бэнгоре, переехал в Чемберлен и купил маленький белый домик на Карлин-стрит, принадлежавший ранее «этой семейке Уайт». До сих пор можно прочесть надпись, намалеванную красной краской прямо на стене дома: «КЭРРИ УАЙТ ГОРИТ ЗА СВОИ ГРЕХИ В АДУ. ХРИСТОС НИКОГДА НЕ ОШИБАЕТСЯ». Нашему корреспонденту пришлось пройти, по его выражению, «все круги ада», чтоб взять интервью у автора новоготических романов, самого загадочного писателя Америки.

- Мистер Бейкер, с какой целью вы приехали в Чемберлен?

- Здесь полно привидений, - с демонической, но грустной ухмылкой ответил автор двух популярнейших книг, -  Даже воздух здесь помнит о том, что произошло…

- Вы собираетесь написать книгу о трагедии Кэриэтты Уайт?

- Это уже сделал мистер Стивен Кинг.

- Но вы собираетесь…

- Я собираюсь в ванную. До свидания.

Кажется, скоро мы все узнаем ПРАВДУ о Кэрри Уайт – и разрушении Чемберлена…"

 «Приятная новость: мэр Кейн предложил мистеру Шелли Бейкеру преподавать литературу в новой школе, и писатель выразил согласие.

- Это огромная честь для нас, - сказал мэр Кейн.

- У меня нет опыта преподавания, - признался мистер Бейкер, - Но мне кажется, я смогу справиться, потому что люблю поговорить о литературе… Я одинок, и говорить мне приходится с зеркалом во время бритья…»

 

I. РОДА ДЕЖАРДИН. Скотный двор

Многие действительно возвращались… и сами  не знали, что заставило их это сделать. Вернулась, в частности, преподавательница физкультуры из бывшей Чемберленской средней школы – мисс Рода Дежардин. Сразу после трагических событий она вернула директору школы Генри Грэйлу свой контракт и уехала. У нее не было ни малейшего желания далее заниматься преподаванием…

Постепенно она, как говорится, «пришла в норму» и вернулась к работе, но ученики Ройял-Нобской средней школы (штат Теннесси) прозвали учительницу физкультуры «Скотный двор», ибо она с неприличным рвением опекала тех ребятишек, которые еще до рождения разонравились самому Господу Богу, и они прямо-таки хвостиком за ней ходили. Стройная и привлекательная мисс Дежардин казалась этаким ангелом небесным в спортивных трусах и с секундомером на шее в окружении всех этих маленьких уродцев. Она защищала от насмешек Эдну Аккерман с заячьей губой и выпученными глазами, терпеливо слушала тягучие речи заики Марка O’Брайена, завышала отметки одышливому жиртресту Стэну Эвансу, записала в волейбольную команду тусклячку и занудищу Кэти Уэйн… Родители этих детей благословляли мисс Роду…но она прекрасно понимала – как и родители – как и сами дети – что ЕСТЬ вещи, которых нельзя не брать в расчет.

В частности, такая вещь, как ненависть.

Над этими детьми не просто смеялись – их ненавидели, большею частью потому, что взрослые требовали от других, обычных детей жалости к ним, сочувствия им. «Как не стыдно, Элла, лучше б ты посмеялась над своими отметками… А ну отстаньте от бедного ребенка, хулиганьё, Бог вас накажет!.. Нечего хихикать, мистер Бауэрс, лично я не вижу ничего ужасного в том, что Марк не может отвечать у доски. Марк, напишешь мне письменную работу – надеюсь, она снова будет блестящей… А вы, Энди Бауэрс, пожалуйте к доске, мистер…Мда-а… что-то вам расхотелось хихикать, а? Или вы тоже у нас с дефектом речи?..»

Рода Дежардин делала всё, что могла… и кое-чего добилась.

Над Эдной Аккерман больше не смеялись и не пришпиливали ей на спину записок типа «Дай уродине под зад» - ее просто регулярно подстерегали в туалете для девочек и многократно пытались окунуть головой в толчок. И она молчала об этом, потому что ей пригрозили («только вякни об этом своей Дежардин, уродища!») отравить или задавить машиной ее любимого пса, Чипа. А Эдна всерьез считала, что кроме Чипа у нее никого нет.

Марк O’Брайен больше не слышал, как Энди Бауэрс мычит и хрюкает, передразнивая его речь. Вместо этого он стал писать по два домашних сочинения вместо одного – для себя и для Энди. Да и какой 13-летний устоит перед небрежно брошенной фразой некоронованного школьного монарха: «Ну я не понял – ты свой парень или нет?...» Марк смутно догадывался, что «свой парень» вовсе не должен, к примеру, завязывать шнурки Энди Бауэрса – но делал это, потому что в ином случае Энди отлучил бы его от сомнительного удовольствия шататься везде с его «командой», состоящей из независимых хулиганов.

Толстяк Стэн Эванс стал задерживаться после школы – на вопросы родителей он отвечал, что был в читальном зале, и папа с мамой нарадоваться не могли на внезапно проснувшийся у сыночка интерес к литературе. На самом деле он просто боялся выйти из школьного здания – неподалеку прятались его враги, которые отлично понимали, что совершенно необязательно «давить сало» в школе, под недремлющим оком закона, когда можно спокойно делать то же самое в ближайшем переулке, куда не примчится на вопли толстяка красная от гнева мисс Дежардин.

Зануда Кэти Уэйн и впрямь оказалась талантливой спортсменкой, хотя не столь давно путала волейбол с баскетболом. Теперь же ни одна игра не обходилась без нее, но на тренировках эту недотепистую деваху прямо-таки преследовали неприятности: то она два часа не может найти своих кроссовок (на самом-то деле кроссовки находились быстро, просто Кэти тратила много времени на то, чтоб развязать крепко связанные друг с дружкой и намоченные шнурки), то вообще не может открыть дверцу своего шкафчика (тщательно приклеенную жвачкой)…а как-то раз мяч, брошенный мощной красавицей Аннабель Нортон и летевший со скоростью пушечного ядра, почему-то угодил Кэти прямо в физиномию, да так, что та рухнула без сознания и долго потом ходила с марлевыми нашлепками на сломанном носу и черными кругами под глазами. «Черт, ты что, НЕ ВИДЕЛА МЯЧА???» - крикнула тогда Аннабель Нортон, как показалось мисс Дежардин – с искренним отчаянием. Кроме волейбола, Аннабель увлекалась драматическим искусством и была звездой школьного драмкружка – ей ничего не стоило сделать вид, как она ошарашена этой «случайностью».

 

Рода Дежардин не хотела верить – но ей ПРИХОДИЛОСЬ верить в то, что симпатичные, популярные в своих классах, зачастую воспитанные верущими христианами дети могут НЕНАВИДЕТЬ тех, кто и так обделен судьбой. Не верить в это – означало бы просто закрывать глаза на факты. Рода нередко вспоминала Кристину Харгенсен из Чемберленской школы – и осознавала, что Крис вовсе не была редкостным исключением из правил… Скорей уж – примером правила, гласящего: «Трави аутсайдера».

Но и поступать иначе, чем поступала, Рода тоже не могла. Просто потому, что в каждом ребенке-изгое ей чудилась потенциальная Кэрри Уайт – с пламенем, полыхающим вокруг, и запахом горящей плоти.

Когда газеты начали болтать о возрождении Чемберлена, мисс Дежардин, ЗНАЮЩАЯ, что бомба, как правило, не попадает в воронку второй раз, вдруг почувствовала, что хочет вернуться. Предчувствий у нее не было – проще сказать, что она ощутила желание отдать свой долг Кэрри Уайт – и пострадавшему городу…

 

II. ШЕЛЛИ БЕЙКЕР. Заметки в блокноте.

Я не солгал : я действительно приехал сюда, потому что не мог иначе.

В год «чемберленской катастрофы» я был чуть старше, чем ребята, заживо изжарившиеся в школьном здании – мне был всего 21 год, и я учился в колледже, время от времени публикуя в журналах свои первые рассказы…неудивительно, что всё это меня заинтересовало. Впрочем, меня всегда интересовали такие «полумистические» проявления человеческой природы. Я перечитал все, что можно было, об этом случае. История Керри Уайт поразила мое воображение, и я бессознательно все время помнил о ней, когда писал оба романа… Слава Богу, критики не заметили, что Кэрри появилась и в одном, и в другом – она сменила обличье, но это была она. В «Сером береге» - глухонемая девочка с собакой, в «Третьей попытке» - мальчик, сын сестры главного героя, который был не в силах научиться аккуратно есть…

Я живу в доме Кэрри. И это так волнует меня, что я даже написать об этом не могу.

 

Город напоминает выздоравливающего ребенка, каждый день пытающегося

выбраться наконец из инвалидной коляски и самостоятельно закатить ее в кладовку. Было время, когда Чемберлен умирал – кто-то даже написал, что «город поражен раковой опухолью духа», типично журналистское выражение – но так и не умер. Потом были несколько лет мучительного оцепенения…следуя этому образному ряду, нужно бы сказать, что это была кома…или летаргия. Реджи Кейн действительно похож на доктора-бодрячка. Он прописал городу своеобразную химиотерапию и каждый день облучает его своим жизнерадостным идиотизмом… Кажется, я субъективен, но что поделаешь – просто не могу доверять людям, цитирующим Библию по Дейлу Карнеги.

Реджи не может понять одного: те, кто был здесь в те дни, ничего не смогут ЗАБЫТЬ. Для этого нужна по меньшей мере лоботомия.

Я уже познакомился кое-с- кем.

На третий день после моего приезда пришли две пожилые женщины, которые принесли мне пирог с корицей. Этакая общественная акция «Добро пожаловать в наш милый городок». Мы пили чай с пирогом, и я молился только об одном – чтоб у меня не дрожали руки. Бедные женщины могли бы, наверное, предположить, что я алкоголик. А дело было в том, что они представились мне. Миссис Симард и миссис Доусон, вот так-то. И они обе моложе своих преждевременных морщин и тщательно закрашиваемой седины. Просто в ТУ НОЧЬ миссис Симард потеряла дочь, а миссис Доусон – сына. Я сразу вспомнил эти две фамилии.  

Еще у меня побывала чета Россов со своим приемным сыном. Это вообще непереносимо. «Симпатичный подросток 15-ти лет» явно мучился в новом костюме (думаю, раньше он носил джинсы и черную кожаную куртку) и все время стрелял своими огромными глазищами в окошко: когда же кончится эта нудятина. А миссис Росс, кажется, на голубом глазу уверовала в то, что сын сестры-алкоголички заменит ей ее блистательного Томми… Этот Лэрри Нокс красивый паренек, у него черные волосы, тонкие черты лица, а глаза – как две зеленые виноградины, именно этот чуть золотящийся, словно от солнца, зеленый цвет...но какие же они пустые! По-моему, я только раз посмотрел в эти глаза – Лэрри явно интереснее было созерцать моего Тома Сойера, который охотился за мухой.

 

Готовлюсь преподавать. Не представляю, как буду рассказывать таким вот лэрри ноксам о символике романов Голдинга…

 

III. ЛЭРРИ НОКС. Своя комната

Он почти не прислушивался к чуши, которую городили его дядя и тетка, обращаясь к его матери, которая вяло кивала лохматой похмельной головой: «Его будущее… колледж…лучшие условия… ты погубишь ребенка… да тебе и дела нет, где он бродит…пустой холодильник, а грязи!... нет, столько ты от нас не получишь, и не мечтай, все равно пропьешь…»

Маманя продает меня, подумал Лэрри. Но не удивился, только в груди начало жечь, словно он залпом выпил стакан кипятка.

«И ничего удивительного, что он так учится…в таких-то условиях…даже СВОЕЙ КОМНАТЫ нет…»

Лэрри вздрогнул. Эти обычые слова – «своя комната» - произнесенные нудячим тетиным голосом, вдруг отозвались в его голове каким-то приятным, мелодичным эхом.

Своей комнаты у него не было никогда. Ему вообще не было места в этой квартире, где жила мать, ее никчемный дружок Эдди Крыса (отца своего Лэрри не знал, ибо маманя не удосужилась запомнить, кто это был) и братец Эдди Крысы, такая же крыса, только двадцати-, а не сорокалетняя. Когда вся эта троица была дома, Лэрри всегда уходил куда глаза глядят. Когда он был поменьше, то прятался в ванной или в кладовке (в кладовке же он прятал дешевенький и рваный блокнот со своими рисунками, а потом стал просто-напросто таскать его с собой в школьной сумке). Он не перенес бы, если бы кто-то узнал его главную тайну.

А тайн у него было несколько: каждый ребенок полон тайн, даже если улыбается нам, как фарфоровая свинка-копилка.

….Поэтому он никогда не рисовал дома. С таким же – точней, с куда большим успехом  можно было делать это, сидя на дальней скамейке в городском парке и заложив блокнот меж страницами учебника. Подумаешь, сидит парень и учит географию…

Порядка в их квартире никогда не было – мать это не заботило, а уж Крыс тем более. Вещи валялись где попало, и Лэрри не понимал, почему он, повесив, скажем, свой свитер на стул, должен был через некоторое время с брезгливостью извлекать его из-под груды вонючих крысиных рубашек. Когда ему было 10 лет, одноклассники прозвали его Хрюшкой – и он, красный от стыда и злости, сам стирал свою старую рубашку в ванне поздно ночью, отчаянно тер мылом почерневший воротничок.

Своя комната! Об этом он и не мечтал. Эти два слова вмещали в себя целый драгоценный мир, в котором не было необходимости прикрывать блокнот локтем, не было скомканных и смердящих трупов одежды, валяющихся на полу, не было стеной стоящего запаха – жуткой смеси перегара, носков, вонючего одеколона и сигарет – этого крысиного запаха…

Лэрри не было никакого дела до дяди и тетки, он их почти не знал – но это было уже неважно. Это было неплохое предложение, и мать была согласна, точней, ей, скорее всего, было все равно…

Дядя усадил Лэрри на переднее сиденье своего «форда».

Всю дорогу он пытался разговорить племянника, рассказывал ему о Чемберлене, пытался болтать о кино и спортивных играх, но у Лэрри никогда не было денег на кино, а спорт он не любил никогда. В спорте было что-то противное его натуре, он не понимал смысла соревнования, потные догонялки с переходящим призом в виде скользкого мяча казались ему самым что ни на есть глупейшим времяпровождением. Поэтому на дядины вопросы он отвечал односложно и вполголоса, как бы надеясь на то, что его ответ будет заглушен ревом мотора. «Должны же быть у мальчика какие-то увлечения, - размышлял в это время Элберт Росс, - если только он не умственно отсталый, конечно же». Эта внезапная мысль (наследственность!!!) на миг полностью выбила его из колеи. Ему не хотелось иметь умственно отсталого сына. После Томми это выглядело бы…по-идиотски!

Ему вдруг стало по-настоящему жутко, и он покосился на мальчика, боясь увидеть незамеченную ранее легкую степень дебильности. Но не увидел. Однако что-то тут было не так. Определенно… Ах да. Школьные дела. Отметки у парня такие, что хоть сразу отправляй во вспомогательную школу. Однако… максимальный IQ – что-то около 150, средний – 70. «Просто домашние условия, - подумал Росс, - Ну как можно хорошо учиться, когда…»

Кэтрин Росс вроде бы смотрела на проплывающие за окошком пейзажи, но не видела ни одного из них. В ее мозгу сменялись картинки, похожие на кадры «семейного» телесериала – и они были так же слащавы и далеки от реальной ее, подлинного Элберта, настоящего Лэрри, как далек от среднего американского ребенка милый белозубый мальчик из рекламы полезных каш. Вот они отмечают день рождения Лэрри, и он приглашает новых школьных друзей, среди которых, должно быть, будет славная девочка, Терри, дочь Энни Келвик Вот Элберт и Лэрри, улыбаясь, погружают в багажник рыболовную снасть, а сама Кэтрин то и дело снует из дома во двор, потому что они наверняка забыли кучу необходимых вещей – так-то: шерстяные носки, средства от простуды, пакет с крекерами…  Вот Лэрри пишет лучшее в классе сочинение по литературе, и этот симпатичный писатель, Шелли Бейкер, который будет у них преподавать…

Да, Шелли Бейкер!

- Лэрри…

Мужчина и мальчик вздрогнули: уж больно неожиданно ворвался голос Кэтрин в очередную тягостную паузу, возникшую в их разговоре.

- Мамаша, а я думал, ты спишь… - усмехнулся Элберт.

- Погоди, Эл… Лэрри, а ты знаешь, кто будет преподавать у вас английский и литературу?

Какое это имеет значение, подумал Лэрри.

- Мистер Шелли Бейкер! – возбужденно продолжала Кэтрин, - Ты ведь знаешь этого писателя? Думаю, что попрошу его подписать мне «Серый берег». Какая книга! Я просто всю ночь проплакала! У нас весь город от него без ума.

- Ну, только не я, - отозвался Элберт, - Не понимаю, какой смысл описывать все эти ужасы, когда их и в жизни хватает…

- Ты просто всю жизнь читаешь одни детективы, папаша…

Элберт снова покосился на мальчика – еще подумает, что я и впрямь ничего, кроме детективов, не читал… но Лэрри, оказывается, даже внимания не обратил на их коротенькую перепалку.

Он действительно выключился из разговора сразу же, как только прозвучало имя известного писателя. Ему стало неинтересно.

«И в самом деле, - подумал Элберт, - Что там ни говори, а мы забрали парня у матери. Какая она ни есть – она мать, и он переживает это, а мы тут пристаем к нему с разговорами, которые могут и подождать». Он устыдился своей – и жениной – бесчувственности и весь остаток пути провел в молчании.

 

- А вот и твоя комната… - миссис Росс запнулась на слове, которое еще не могла произнести – «сынок».

Лэрри перешагнул через порог и замер.

Прямо на него глядел со стены фотопортрет Томми Росса. А на тумбочке под портретом тускло сияли серебром и позолотой спортивные трофеи.

Фотография была явно сделана перед самым выпускным вечером, а может, прямо на нем. Томми был в смокинге, его пшенично-золотистые волосы были тщательно причесаны, синие глаза глядели на двоюродного брата добродушно-снисходительно, словно Томми хотел сказать: «Ну что ты встал, проходи…Теперь это ТВОЯ комната…»

 

IV. ЧАК ТРЕННАНТ. Шальная команда.

Чарлза Энтони Треннанта, более известного как Чак Яма, почти не волновало то, что происходит с городом. Умирающий или возрожденный, это был его город.

Мэром Чемберлена был Реджи Кейн, темным ангелом – Чак Треннант, который спокойно, пока самоуверенный Реджи гнал волну среди старпёров, наложил лапу на все юные души чахлого городка.

Чак был наследником целой династии школьных хулиганов, которую можно было проследить до дедушки. Старший брат Чака, Генри Треннант (Гарри Автостоп), не погиб во время знаменитого пожара в 1979 только потому, что, как неуспевающий, заработал себе недопуск на выпускной бал. Когда Генри было 17 и он шлялся неизвестно где, Чаку было 6. Он помнил ту ночь – небо, застланное заревом, и рев пьяного отца: «Быстро, сука, мать твою, мотаем отсюдова, город пиздой накрылся, что, не видишь???» Мать суетливо, как мышь, кидала в старый облупленный чемодан какие-то ненужные вещи – вязанье, ложки, еще миллион вещей, и губы ее плели узкую вязь молитвы, пока отец не треснул по ним, так, что мама стала походить на двухлетнего малыша, измазанного клубничным вареньем. Когда все они вышли на улицу, зарево на небе стало еще больше и страшнее, чем казалось из окна, и Чарли вдруг с ревом стал дергать отца за руку:

- Пап, а Гарри? Где Гарри?

- Заткнись, сопля!! Разъебай твой Гарри, - раздраженно рявкнул отец, вырвав руку и шлепнув по маленькому, коротко стриженному светлому затылку так, что Чарли едва не запахал носом, -  В его годы может и сам сообразить, бестолочь хуева!

Мать схватила Чарли за руку и повлекла куда-то к темной окраине, вслед за широко шагающим отцом. Чарли уже не ревел – он знал, что отец стукнул его не за вопрос о Гарри, а за Мальчики Не Плачут. А Гарри…Чарли сразу уверовал в слова отца. Гарри большой и сильный, он сам сумеет выбраться из огненного ада – и вернется.

Гарри Треннант был в безопасности в ту ночь, потому что его вообще не было в Чемберлене. Они с закадычным дружком Билли Делуи сидели уже в полицейском участке в соседнем Брансуике, куда добрались автостопом, дабы показать брансуикским пацанам, что чемберленские могут за ломаный цент начистить рыло. Бузить в родном городе Гарри не позволяло чувство собственного достоинства. В Чемберлене имелся свой монарх хулиганов, Билли Нолан, и попытка coup d’etat, предпринятая Генри, потерпела такой сокрушительный крах, что он целый год спустя выплевывал имя врага так, словно это была муха, утонувшая в пиве. Шестеркой у Нолана Гарри быть не желал, как и его закадычный дружок Билли Делуи, и потому-то они выходили на темное шоссе и, напустив на рожи постное выражение «мы простые рабочие парни», голосовали, чтоб уехать из того, что есть, в то, что должно быть – хотя бы на одну ночь.

В Ночь Кэрри Уайт они видели суету среди копов и слышали вой пожарных машин, едущих в Чемберлен. «Пиздец нашей дыре», - философски заметил Гарри. Билли кивнул.

В ту ночь Билли Нолан погиб – взорвался, дятел такой, в машине вместе со своей богатой сучонкой Крис Харгенсен.

Позже стало известно, какую роль в трагедии сыграла эта парочка…и Гарри проникся к покойному монарху глубочайшим почтением – Это! Было!! Действительно!!! Круто!!!!

После этого Гарри Треннант – и Билли Делуи с ним – пустились во все тяжкие, а поскольку в городке, похоронившем 409 человек, их выходки смотрелись не просто хулиганскими, но Кощунственными, оба загремели. И с тех пор не вылезали из тюряги.

Чарли не посрамил чести брата и даже превзошел его.

И тот почтительный, на всё готовый хвост, что таскался за ним – Фрэнк Мерривелл, Винс Колфилд, Эйс Бауэрс – вновь и вновь тешил его самолюбие тем, что ТВЕРДО знал, кто тут хозяин. В дни Кэрри Уайт и Генри Треннанта то, что создал Чак, называлось «шальной командой». Но Чак усрался б на месте, если б знал, что название это прижилось в школьном лексиконе из-за девчонки, создавшей этакое неформальное ОПП. Общество Преследования Придурков.

Крис Харгенсен. Она и ее девчонки «чистили» Чемберленскую школу не хуже «ку-клукс-клана», учителя звали их «шальной командой», они были как дикие зверюшки, движимые инстинктом выживания и уничтожающие особей, негодных для сохранения вида…

 

Чаку Треннанту это было не ведомо.

Он просто пристально следил за возрождающимся городком и убеждался, что никакие новые ветры, пропитанные парами бензина, не занесут сюда парня, который осмелился бы поспорить с ним.

Его брат, Генри Треннант, ненавидел Томми Росса – Чак возненавидел Лэрри Нокса, просто узнав от обсуждающей все новости матери, что тот заменил семье Россов сына.

Чак и его «шальная команда» увидели Лэрри Нокса – и попытались подъебнуть его.

Но он ответил ТАК, что Чаку пришлось – в кои-то веки – задуматься. Приезжий пацан явно мог претендовать на его место…

Чака недаром прозвали «Яма». По рассказам матери, дед его был организатором и судьей собачьих боев, где случались вещи, неподвластные обывательскому разуму… И Чак на всю жизнь полюбил бойцовых собак…его бесила финансовая несостоятельность – он хотел бы приобрести щенка-питбуля. И тренировать его, чтоб он…Чак пытался сам обрести кондицию питбуля, и не простого – а самого-самого. Но это было невозможно. «Ямой» его прозвали за то, что он – перед дракой – всегда цедил: «все из ямы!»

И парни отходили, образуя почтительный круг.

Отошли и теперь.

Чак и Лэрри стояли друг напротив друга. Точней, враг напротив врага. Чака – как и его «шальную команду» - не волновал вопрос о весовой категории. Лэрри был ниже на полголовы и явно легче по весу – но, при этом, имел наглость выёбываться, то бишь, демонстрировать местным пацанам свою склонность к публичному одиночеству. По правилам Чака это было недопустимо. «Наш парень» или «наша боксерская груша». И да будет так.

А дальше…

Чак измотал и себя, и свою цепь, пытаясь достать неуловимую субстанцию, зовущуюся Лэрри Ноксом. А вот «перо» в руке Лэрри отнюдь не бездействовало – оно уже цапнуло Чака за руку, раскроив предплечье глубоким, стремительно теряющим кровь порезом.   

 

V. ШЕЛЛИ БЕЙКЕР. Заметки в блокноте.

Для меня никогда не было загадкой, почему история Кэрри так взволновала меня. Девчонка-уродина, которую ДОВЕЛИ наконец, погибла – но перед страшной своей смертью низвергла город в Армагеддон. Покарала тех, кто смеялся над ней и такими, как она… Не сомневаюсь, что ее измученная душа была полна ненависти, но не могу ее осуждать.

Слюнявые разглагольствования о равных возможностях – мишура, плоховато прикрывающая  грязную тряпку, валяющуюся в темном углу сердца: тряпка служит для того, чтоб гнать ею очередную крысу, влезшую в чистенький домик; такой крысой и была Кэрри Уайт для Крис Харгенсен и ей подобных… «Но они были детьми, а дети жестоки»…Черта с два только дети. И то – наивно было бы верить, что из всех жестоких детей вырастают милосердные и терпимые взрослые. Не Диккенс ли писал о страсти травить кого-нибудь, глубоко сокрытой в человеческом сердце? Правда, старик описывал типичное проявление стадного инстинкта, буквальную травлю, погоню за маленьким воришкой…но разница невелика. Совершенно справедливо Диккенс указал на то, что страсть эта возраста не знает: ребенок бросает игрушки, взрослый – дела… Оливер Твист был пойман – и чудом спасен. Кэрри Уайт была поймана – и жестоко затравлена, чуда не случилось…

Взрослые тоже выгоняют крыс: «чистый город – город без ниггеров»… «без педиков»… «без ТАКОГО-ТО, потому что…» Один мой знакомый, литератор, профессор, умнейший человек, получив отпуск, отправился в такой вот треклятый чемберлен – хотел, понимаете ли, закончить свой роман в тишине и спокойствии, но вернулся через три дня – как и многие чрезвычайно одаренные люди, он глубоко беззащитный человек, даже не умеющий скрывать это под внешней самоуверенностью. У него плясали руки, когда он показал мне ПРИЧИНУ своего отъезда – нет, бегства. Это была записка, написанная крупными печатными буквами: он нашел ее за косяком двери дома, который снял в этом чистеньком дерьмогородке. Послание городка гласило: «УБИРАЙСЯ АТСУДА ПСИХ».

Сей бесподобный диагноз он схлопотал за манеру бродить по улицам и бормотать себе под нос. Особенность творческого процесса, ничего больше; я тысячу раз наблюдал, как он внезапно выключается из разговора, и губы его начинают –совершенно беззвучно и даже не очень заметно – шевелиться. И означает это всегда только одно: в голове у него всплыл целый остров нового текста. Со мной такое тоже бывало – просто я умудрился приучить себя сочинять в определенные часы, а у него это не получилось.  

Разумеется, сраная,трусливая писулька эта ни клеточки нервной не стоила; но он признался мне, что начал сочинять рассказы, когда учился в школе – тогда-то у него и появилась эта привычка бормотать под нос…и тогда-то он впервые услышал: «Псих».

- Мне вдруг показалось, - жалобно бормотнул он, - что город этот населен моими одноклассниками, которые так и не выросли…

Что я мог на это сказать?

Что это действительно так?..

 Или что мы с ним – крысы?

Я устроился получше – меня еще ни разу не загоняли в угол.

Когда я смотрю на себя в зеркало, то вижу обычного тридцатилетнего белого англосакса, схожего с обывательским представлением о «писателе» только очками и мировой скорбью во взоре. Впрочем, очки у меня не переломанные и не захватанные, а такую же скорбь я неоднократно наблюдал в глазах одного знакомого коккер-спаниеля, попрошайничающего у хозяйского стола… Что же до писательства…мне смешно, когда я вижу это в газетах – «Шелли Бейкер, писатель»…ибо сам не стал бы называть писателем человека, который ничего особенного не делает, просто выплескивает на бумагу свои собственные комплексы и фобии, амбиции и фанаберии. Недавно я перечитал сам себя – и лишний раз убедился: Шелли Бейкер никогда не писал ни про кого, кроме Шелли Бейкера. И Кэрри Уайт. И то – Кэрри проникла в романы на правах сестренки-крысы…и все нудные психологические драмы с мистическим элементом, что разыгрывались у меня в голове, исполнялись одним актером. И это был Шелли Бейкер.

Чемберленская газета назвала меня «знаменитым писателем», хотя ей следовало бы отреагировать на мое появление по-другому: «УБИРАЙСЯ АТСУДА ПЕДИК», например.

Вот поэтому я и говорю, что хорошо устроился: никто ничего не знает. Подумаешь, одинокий писатель. Они и должны быть одинокими, эти писатели – по крайней мере, гарантия, что ни один из них не сделает несчастным нормального человека…

Я вырос без отца. И известно о нем мне только, что он был «исключительно бездуховный человек» - очевидно, бездуховность его распространялась даже на его фамилию, ибо после развода – последовавшего через два года после моего рождения – мать вернула себе свою девичью фамилию Бейкер.

Матушка моя всю жизнь преподавала английский и литературу, продолжая делать это даже дома…более того, великие тени классиков, видимо, осуществляли для нее даже процесс родовспоможения – а в каком ином случае ей могло прийти в голову назвать меня в честь злосчастного английского романтика?!

Пока другие ребята, мамы у которых были, возможно, тоже исключительно бездуховными, играли в футбол, я искал в словаре незнакомые слова, встретившиеся мне в романе «Бремя страстей человеческих», и если это нормально, то… Впрочем, следует исходить из того, что меня могли с легкостью назвать и Теккереем.

В 10, по-моему, лет я влюбился в одноклассника, но это быстро прошло. В 14 – осознал, что не испытываю влечения к девушкам в принципе. В 15 у меня случилось что-то вроде нервного срыва: я по уши втрескался в старшего брата одной знакомой девчонки, чуть не помер от ревности, когда увидел его с подружкой… и в груди у меня словно поселился клещ-кровосос, когда я осознал, что никогда – ну никогда! – не смогу даже подойти к этому парню.

Первый сексуальный опыт я получил, уже учась в университете, с парнем, которого впоследствии вышибли с третьего курса. Нет, не за это. Просто он был настоящей оторвой, этот Кенни Лирайт, и наркоманом  к тому же – своими глазами видел, как он жрал свои чертовы колеса, ухмыляясь и запивая их пивом из бутылки. Этот черт походил на Джима Моррисона – и лицом, и поведением. Притом был талантлив, как я не знаю что – помню, он вскакивал среди ночи, блестя глазами и матерясь на чем свет стоит, хватал первую попавшуюся под руку тетрадь, с треском выдирал из нее листок и начинал карябать на нем… С утра этот листок уже его не интересовал. Я же всегда собирал эти клочки и самым внимательнейшим образом перечитывал, после и во мне укреплялась вера в то, что я живу в одной комнате с Юным Богом Американской Прозы.

Я не приставал к нему, упаси Господи. Он сам всё понял. Помню, мы с ним сидели и дули пиво в честь окончания семестра, он собирался ехать домой, и по всей комнате валялись его футболки. Одна из них – совершенно дурацкая, оранжевая, с портретом Микки-Мауса с косячком – свисала с полуоткрытой дверцы шкафа, как долбанутый флаг, и я все время глядел на нее, потому что не мог смотреть на ее хозяина. Он был для меня как солнце на небе, и я не мог смириться с тем, что мы расстаемся, пусть и ненадолго…

Выпили мы уже порядочно – вполне достаточно для того, чтоб в одних трусах промаршировать по коридорам, распевая гимн университета, к примеру. И тут он сказал:

- Ох, какой же ты ублюдок, Шелли Бейкер.

Я не обиделся. Это была чисто Кеновская манера начинать разговор.

Он сидел голый по пояс – жара стояла несусветная – и кудри его липли к потному лбу. В губах он сжимал сигарету, которая уже догорела почти до половины. И тут он ее вынул изо рта…я сразу понял, что он сейчас скажет что-то важное, потому что в процессе обычного трепа он НИКОГДА не держал сигарету в руке – всегда только во рту, и слова цедились сквозь дым.

- Ты же, сучонок этакий, меня уже замотал, - продолжал он весело и добродушно, скалясь уж точно как пьяный Моррисон на концерте, - Ну как тебя угораздило?...

- Что, Кен? Ты о чем? – довольно тупо спросил я.

- Ну, только не говори мне, что ты не педик, Шелли.

Наверное, у меня было неописуемое выражение лица. Я вел себя как все – во всяком случае, так мне казалось…

Я молчал, покраснев и чувствуя себя самым несчастным педиком на свете, и тут он удивил меня снова:

- Когда ты в меня втюхался, я сразу допер, что ты за фрукт, Шелли, - голос у Кена как-то непривычно звенел.

Он встал и двинулся ко мне. Я тоже зачем-то поднялся. Он, ухмыляясь, старался заглянуть мне в глаза, но я смотрел мимо него, просто не мог выдержать его взгляда.

И тут он сказал, звонко, натянуто:

- Сними очки.

Я снял очки и положил их на стол – по-моему, стеклами вниз…хотя обычно так не делал…просто не до очков, когда знаешь, что тот, кого ты любишь, сейчас ударит тебя…и вот тут-то он поразил меня в третий раз…Он приблизил свое лицо к моему и поцеловал меня в губы, его ладонь легла на мой затылок, другой рукой он обнял меня за плечи. И мне показалось, что я стою под кипящим душем…

...Я уверен, что Кенни Лирайт не был гомосексуалистом. Он был просто из тех – я нередко встречал таких пареньков и девчонок – которые напоминают молодых зверьков своей неуемной жаждой пробовать жизнь на вкус. Глупые щенки, которые суют нос в костер, шлепаются в грязную воду, жуют кузнечиков… Они смелы и бесшабашны, потому что молоды – и мир вокруг них молод и свеж – пока какой-нибудь пьяный уборщик не перебьет лопатой хребет.

Потому Кенни и писал так хорошо – он знал жизнь лучше меня, книжного мальчика, воображающего себя будущим великим писателем.

Весь второй курс мы проспали в одной постели. Этакие прозаические Верлен и Рембо. В принципе, я был ровесником Кенни и, надеюсь, не так уродлив, как Верлен…просто рядом с ним кто угодно почувствовал бы себя Верленом. А с третьего его вышибли, и я больше не слышал о нем. Не хочется верить, что жизнь перешибла-таки ему хребет, ох, как не хочется…хотя что-то внутри меня знает, что Кен, даже если и жив, то сидит сейчас в пивной какого-нибудь сраного городишки, пьяный до стеклянных глаз, слушает рок-н-ролл по хрипучему радио и курит сто двадцать пятую за день сигарету, и идти ему некуда…

Что ж, я знал, что когда-нибудь напишу о нем, вот и написал. Это мой блокнот для заметок. Никто никогда не прочтет этих строк. Вот и славно.

После Кена я остался один. Поныне. Мне не нужна репутация писателя-педика, не нужно, чтоб мои книги покупали, нервно перемигиваясь с продавцом: «Знаете, пишет он хорошо, хотя и…»

Одиночество – мое привычное состояние. 

Я научился любить незаметно и нетребовательно; мне не нужно, чтоб тот, кого я люблю, жил со мной, был со мной...мне нужно только иногда видеть его. Может, разговаривать. Не больше.

Так что, для всех я – самый что ни на есть обычный писатель-холостяк с чудинкой, который витает в облаках. Я держу кота, люблю пить пиво по вечерам и гулять по улицам, когда в городе отмечают Рождество или День первых поселенцев; я обыкновенный, может быть, менее обыкновенный, чем другие, но... к косяку моей двери никогда не пришпилят Манифест Крысобоев.

 

VI. РОДА ДЕЖАРДИН. Вечерняя пробежка.

Мисс Рода Дежардин любила бегать по вечерам.

Не то что бы у нее, учительницы физкультуры, не было других интересов и занятий – она любила, к примеру, романы Дороти Сейерс, кулинарию и вязание, но бегать по вечерам – после наступления темноты – было так приятно…Она выбирала маршрут и кружила по нему, подошвы ее кроссовок глухо топали по дороге, вечерняя прохлада обдувала разгоряченное лицо…а мысли вдруг утихомиривались и выстраивались в ряд, как школьники перед уроком физкультуры.

Сегодня она уже во второй раз пробегала мимо темнеющих гаражей, когда ее вдруг кольнуло какое-то предчувствие… эти одинаковые темные коробки слились в темноте в сплошную стену, и вот там, у этой стены, что-то было не так…кто-то был там, и молодой женщине показалось, что она слышит дыхание и даже стук нескольких сердец.

А потом на дорогу вдруг неслышно вышла черная широкоплечая фигура. Далекий уличный фонарь был за спиной этой фигуры, и Рода, остановившись так резко, словно налетела на стальной шест, могла видеть только силуэт, словно вырезанный из черной бумаги.

- Девочка, - прошелестел сдавленный голос, - Не хочешь пойти поразвлечься со мной?

От гаражей послышались такие же сдавленные смешки.

Рода замерла. Все внутри нее съежилось, и на миг она с удивлением почувствовала, что в волосах у нее металлические заколки, и услышала голос мамы: «Рода, НЕЛЬЗЯ гулять в темноте! ХОРОШИЕ девочки не делают этого  - НИКОГДА!» (она так быстро растет, уже месячные, и грудь набухает, пора уже ей носить бюстгальтер)

Ей только раз в жизни было так страшно…в ТУ ночь…

Нет, вдруг спокойно заявил холодный голос внутри нее, в ту ночь было страшней, куда страшней, Рода, опомнись.

И она взглянула на темный силуэт – и увидела, что это не Джек-Потрошитель, не маньяк, не псих и даже…

Даже не мужчина.

Рослая фигура принадлежала подростку, накачавшемуся пивом до полной утраты страха и совести. Щенок, - подумала Рода, - Как ты смеешь так разговаривать с учительницей?!

Мысль эта была дикой, но так развеселила ее, что она тихо засмеялась, чувствуя, как отлипает от сердца сосущий хоботок ужаса.

Парень расценил этот смех как знак, как белый флаг, и двинулся ей навстречу…и тут-то Рода со всей силы вмазала ему по роже своим крепким кулачком теннисистки, да еще и добавила в область паха мускулистой ножкой, обутой в кроссовку…и побежала дальше, слыша за спиной оскорбленный вой…

Ха, думала она, мальчик, ступай похвались перед дружками…а завтра – как завтра ты побежишь за сигаретами – с такой рожей? Она хорошо расслышала, как под ее кулаком что-то хрустнуло…нос…челюсть?

Рода была права. Она действительно сломала парню нос. К тому же, ему суждено было оказаться в числе ее учеников.

Правда, к тому времени с физиономии Чака Треннанта уже сошли кровоподтеки, выступающие под глазами любого, кто получил такой жестокий удар в переносицу…

Он узнал, что это была она. Она же так и не узнала, что это был он.

 

VII. ЛЭРРИ НОКС. Один дома.

Он бродил по пустому дому. Россы отправились на вечеринку к друзьям. Он знал, что может идти гулять, но…после стычки с этим Чаком лучше было пока посидеть дома, пока тот не остынет слегка. Лэрри не боялся, просто не хотел лишних проблем. Он прекрасно знал, что во второй раз – если случится вторая стычка – у него не получится так, как в первый.

В первый – все то, что он делал, было даровано ему его яростью, великой яростью затравленного.

Теперь ярости не было. Лэрри испытывал к Чаку, этому здоровому неуклюжему куску говна, только презрение. Презрение ставило его выше  этого чучела – и лишало шансов противостоять ему в драке, как и тех, кто ощущал себя ниже.

Лучшие охотников отличает некая звериная грация.

Не ниже, не выше – равны. Только так. И только в этом случае Лэрри Нокс имел шанс сделать что-то с этим медведем Чаком…

Лэрри не скучал – он не умел скучать, просто потому, что его восприятие действительности было иным, чем у других.

Элберт Росс в каком-то смысле не ошибся в своих подозрениях насчет умственного развития приемного сына. Мозги Лэрри представляли собой карту полуосвоенного Дикого Запада, в них жил глуповатый шериф – и скакали по пыльным дорогам шайены, причем этому Западу не суждено было быть полностью освоенным никогда.

Этот мальчик не умел даже – ни устно, ни письменно – выстроить сложносочиненного предложения. С момента рождения и до 15 лет Лэрри жил в своем мире, где слова были никому не нужны. Он вообще не воспринимал слово как нечто необходимое.  

Он заметил книжку Шелли Бейкера, слабо пахнущую духами миссис Росс, и даже прочитал несколько страниц…после чего решительно захлопнул и положил на место, педантично пристроив маленький томик карманного формата точно так, как он лежал до этого на тумбочке.

Это была бредятина чистой воды, вызвавшая в Лэрри припадок сдавленного смеха. Дело было в том, что бредятина начиналась так: какой-то мальчик не может ни спать, ни есть, ни жить, потому что ему все время кажется, что фотка его покойного брата смотрит на него со стены, словно живая; соответственно, крыша у парня ехала со скоростью товарняка… Лэрри просто не понимал, как фотография вообще может казаться живой – фотографии для него были жалкими трупами мгновений, а фотопортреты содержали в себе не больше жизни, чем позабытые в чулане святочные маски. Фотография покойного Томми Росса висела себе и висела, не думая подмигивать и корчить рожи, и мальчик обращал на нее внимания не больше, чем на настенный календарь.

 

VIII. ШЕЛЛИ БЕЙКЕР. О, как я пьян…

О черт!!!

Так не бывает…просто не бывает! Могу сказать, как я себя чувствую. Как идиот, который всю жизнь покупал лотерейные билеты и выиграл наконец «Шевроле», о котором мечтал всю жизнь, и теперь гоняет так, что у него, возможно, отберут водительские права в связи с сумасшествием.

В общем, я решил разобрать хлам, валющийся на заднем дворе. Там было несколько корзин, наполненных древними журналами, а также оранжевыми брошюрками с библейским текстом – матушка Кэрри Уайт была религиозной фанатичкой. Я пытался запихать всё это в мешки для мусора…и вот тут-то зацепил ногой ту корзину, что стояла немного в стороне, из нее еще торчал свернутый запыленный номер какого-то журнала, из-за пыли и не понять было, какого - так торчал, словно кто-то хотел отметить эту корзину, выделить ее среди других… Корзина опрокинулась набок, брошюрки высыпались из нее этаким оранжевым веером…а среди них была коричневая тетрадка, довольно тощая. Все это вызвало недоумение у моего кота, Тома Сойера. Он тронул лапой несколько брошюр и оскорбленно отошел: наверно, они казались ему огромными дохлыми бабочками. Я заметил это краем глаза – мое внимание поглотила коричневая тетрадь.

Я взял ее в руки – да, похоже, что из нее неоднократно вырывали страницы – и меня охватило такое волнение, что я чуть не подпрыгнул. Еле заставил себя раскрыть тетрадь…а когда понял, ЧТО держу в руках, чуть не сел прямо в это пыльное оранжевое месиво.

О, как я пьян. Дело в том, что…

…я нашел дневник Кэрри Уайт. Ее настоящий дневник – не тот, который якобы «цитирует» глубокоуважаемый мистер Стивен Кинг. Точней, это не дневник, а всего лишь жалкий его обрывок.

Я прочитал его…и до сих пор не могу опомниться. Она не ставила дат, то есть, в обычном смысле это и дневником не назовешь, что-то вроде моих записей в блокноте. Не указан и год – можно только догадываться, что это, скорее всего, тот самый выпускной год. О, Кэрри, если б они знали о тебе еще и это… Но они не узнают. Достаточно того, что знаю я. Кажется, я уже запомнил этот странный дневник наизусть. Вместе со всеми грамматическими (впрочем, Кэрри ошибалась только в пунктуации) ошибками - и теми несуразицами, которые наконец довели тебя. Нехорошо читать чужие дневники. Клянусь тебе, Кэрри, я не сляпаю из этого роман. Я одолею соблазн…и не захочу, чтоб имя несчастной девчонки опять трепали все, кому не лень.

Интересно, что столько писали о том, как повлияла на Кэрри ее матушка – но в дневнике о матери почти не упоминается…Большая часть записей посвящена другому человеку, и кто бы мог подумать, что…

Кроме того, я теперь понимаю, что мое появление здесь – не случайность.

 

IX. ДНЕВНИК КЭРРИ УАЙТ.

Сегодня они опять хихикали, когда я прошла, но я сделала вид что не слышу. Хватит краснеть! Надо в это время думать о чем-то другом и всё.

Мне плевать на них, плевать и плевать!!!

И они б не обращали на меня внимания если б не ты! Я тебя НЕНАВИЖУ, ты ведешь себя как СУКА, или тебе делать больше нечего? Конечно, папенькина дочка, нечего тебе делать, кроме как крутиться перед парнями, и каждый день менять наряды, и смеяться надо мной.

 

Я завидую, и это грех, тем девчонкам, у которых есть подруги. Я хотела бы, чтоб у меня была сестра. Я завидую Донне и Ферн Тибодо, потому что они сестры и все время вместе, иногда даже за руки держатся, и еще – Сью Снелл и Элен Шайрс, потому что они подружки.

Это, наверно, здорово – когда есть рядом другая девочка, которая слушает, о чем ты говоришь, и ты ее слушаешь, и вы вместе стоите на переменах и ходите в кино.

 

А у тебя тоже нет подруги, я знаю потому что ты всегда одна, даже если девчонки крутятся вокруг тебя, тебе плевать на них. Потому что ты знаешь – они завидуют тебе, ты самая крутая и все парни стоит только тебе посмотреть побегут за тобой.   

Крис. Почему ты меня ненавидишь. Я же не виновата что меня Господь Бог сделал такой некрасивой и что у меня такая мама, которая рот открывает только для того, чтоб говорить глупости. «Прыщами Бог наказывает тебя, чтоб ты хранила целомудрие». Больно надо мне его хранить, если ты обходишься и без прыщей и без целомудрия, а, Крис? Я же знаю – ты с Билли Ноланом спишь я видела, как вы делали это в его машине. Мама говорит – Бог наказывает за это. Иногда я хочу быть Тем, кто накажет вас от имени Бога, а иногда – такой, как ты.

 

Хватит есть пироги с вареньем. В этом варенье больше сахара чем ягод. И шоколадки тоже хватит.

Тогда у меня не будет прыщей. Это точно.

Лучше заниматься на физ-ре, потому что я жирная.

 

Господи, прости, прости, прости.

Мыться в душе не грех, хоть мама и говорит так – ну все же моются. А вот то, что я сделала, грех. Грех – желать…даже в мыслях. А я смотрела и пожелала Крис Харгенсен, потому что она очень красивая, хоть и злая. Она выше меня, и у нее никаких прыщей нет, и кожа белая-белая, а волосы черные, как свежий асфальт. И грудь лучше, чем у меня – у меня какая-то слишком полная, и соски коричневые, а у нее – темно-розовые, как бутоны роз, и вся фигура стройная, тонкая талия, и зад не жирный, как у меня.

Вдруг так захотелось, чтоб все другие девчонки пропали и остались только я и Крис.

А все из-за того, что Крис вдруг начала смеяться, и девчонки окружили ее, и она им стала показывать гадость. Я не хотела смотреть, только ведь Крис всегда все делает напоказ, и в этот раз тоже. Она взяла душевой шланг и открутила кран так, что струя стала сильной, и сказала остальным, как приятно, если направить струю туда. Она делала это, и глаза у нее блестели и расширились.А девчонки захихикали и разбрелись по кабинкам, чтобы попробовать – это уж точно. А Крис все стояла, дышала так тяжело – и увидела меня и крикнула:

- А ты чего пялишься, целка-недоделка, исусик засратый?!

Она была вся мокрая, и капли у нее на груди блестели, как бриллианты.

 

Крис мне снилась. Будто она мне улыбается и мы идем с ней по городу, вроде нашему, а вроде нет, и держимся за руки и смеемся – потому что мы всех видим, а нас никто.

И мы садимся на лавочку, и я смотрю на ее губы – они как спелые вишни.

 

X. ШЕЛЛИ БЕЙКЕР. Новый блокнот.

Ну вот, церемония открытия школы уже позади. Какое счастье. Это было просто убийственно. Мэры маленьких городков – подлинные специалисты по убийственным зрелищам. Надо было видеть, как он произносил речь и эффектно разрезал красно-белую ленточку. Как раз в этот момент захрипели и залаяли динамики, и над небольшой толпой грянул ангельский хор, в который вплетался запредельный вой, порождаемый одной из колонок: «На знамени красный и белый ЦВЕТАААА!!! Школа Томаса Ювина, славься ВСЕГДАААА!!!» Нового директора аж передернуло, а многие ученики, не сговариваясь, комическим жестом заткнули уши. Родители же хранили на лицах то самое постное выражение, которое появляется, если гостю стало плохо прямо за столом.

По счастью, школьный гимн вырубился где-то на середине, и всем стало значительно лучше…

После  этого возвышающего душу мероприятия родители развели детей по домам, а учителя и директор собрались в мрачной необжитой учительской. 

Директора зовут Джон Клод, это плотный и чрезвычайно симпатичный, еще молодой человек, неуловимо похожий на кота. Жестом фокусника он извлек невесть откуда бутыль шампанского и коробку шоколада – и выстрелил пробкой в потолок. После чего предложил распланировать первый учебный день, который ожидал нас завтра.

По завершении «планирования» он помялся и вдруг заявил:

- Что самое интересное, все равно будет бардак…

После этого я его прямо-таки зауважал. А когда мы выбрались наконец из здания, он как-то деликатно надвинулся на меня брюшком и поинтересовался:

- Вы, мистер Бейкер…

- Шелли.

- Отлично, так как вы, Шелли, относитесь к пиву?

- Это вопрос или предложение?..

Он радостно захохотал. После чего я просто пригласил его к себе. Не в пивнушку же было идти. Хорошо бы мы выглядели в глазах Чемберлена после этого. Кроме того, в моем холодильнике беспокойным сном спала упаковка «Бадвайзера» -  которую мы, само собой, разбудили и призвали к совместной деятельности.

Он предложил мне «взять» самый старший класс и выразил надежду, что из меня получится «клевый» классный руководитель.

- Но у меня нет никакого опыта…

- Зато вы мужчина, Шелли. Вам будет проще найти с ними общий язык, - с очаровательной убежденностью заявил он, - Я тут посмотрел личные дела, которые перевезли из Брансуикской школы… думается, лучше вас тут никто не справится!

 

Раз десять после этого мне казалось, что Клод элегантно подложил мне свинью. Класс маленький, всего 15 учеников,  но если кто-то думает, что мне от этого легче, советую этому кому-то решить простенькую педагогическую задачку: что делать, когда ты отворачиваешься к доске, дабы написать на ней тему урока, и в спину тебе летит большое яблоко, а когда ты в праведном гневе оборачиваешься, то обнаруживаешь, что на столе у тебя с невинным видом сидит белая крыса?..

Может, когда-нибудь я напишу умный и честный роман о школьной жизни – если сохраню до этого момента ясность рассудка.

Видит Бог, я стараюсь… изо всех сил стараюсь. Я уже выучил свой классный журнал наизусть. Вначале там были фамилии, никак не связанные с ехидными мордашками, торчащими над партами, теперь любая фамилия моментально вызывает в памяти не только облик ученика, но и всё, что он приносит с собою в школу в своих бездонных карманах и незримом мешке за плечами.

Адамс, Мэри. Простая фамилия, простое имя, простая девчушка, русоволосая, некрасивая, но улыбчивая и всегда довольная жизнью, скромно одетая, аккуратная, учится, если судить по брансуикским бумагам, средненько, но большего от нее в семье и не требуют.

Эшли, Джозеф. Парень из тех, что не могут жить, не создав в своей комнате филиала заповедного парка Йеллоустон. У таких вечно под кроватью черепаха, в сарае кролики, во дворе собака, а в кармане…совершенно верно, белая крыса, подкинутая мне на стол, была позаимствована из кармана Джо. Из-за вечной возни с собаками и другой живностью у парня всегда какой-то заляпанный вид… Рассеян, несобран и ничем, кроме естествознания, всерьез не интересуется, соответственно, еле плетется по другим предметам.

Келвик, Терри. Высокая девушка с интригующей внешностью: блестящие черные волосы и удивительные светлые глаза. Странно, но она словно бы не знает, что красива. Во всяком случае, я ни разу не видел у нее в руках карманного зеркальца. И косметики она не употребляет, впрочем, ей это и не нужно. Очень способная, если только не вызывать ее отвечать у доски. Тут она теряется совершенно, до лишения дара речи. Оценки, впрочем, у нее высокие.

Дорхэм, Дэвид. Тихоня, каких поискать. Его трудно заметить, даже если он присутствует в классе. Серые волосы, слабо-зеленые глаза, пальцы рук вечно сжаты в замочек, вид отсутствующий и печальный. Родители одевают его так, что через забор не полезешь и мяч не погоняешь – белейшая сорочка, пиджачок, галстук. Изо всех сил старается учиться лучше, чем  может, ответы сухие, верные, скучные.

Фирон, Ричард. Гражданская война в одном лице. Темперамент прет откуда только можно. Правильный ответ – неважно чей – сопровождается, благодаря Ричу, чем-то похожим по звучанию на битву под Геттисбергом. Неправильный или же нелепый – ужасающим гоготом. Этого парня всегда слишком много, он и за партой сидит как-то так, что из-за нее во все стороны торчат его длинные руки, ноги, уши и торчат волосы. Прирожденный клоун. Если б не эти его способности, мог бы учиться вполне прилично.

Джоунс, Кэтрин. Белокурый ангелочек с голубыми глазками, пухлыми губками и непоколебимой уверенностью в собственном очаровании. Неглупая, учится так, чтоб не вызывать недовольства мамочки, но главной целью ее школьного существования является некто по имени… впрочем, до него мы еще не дошли.

Лавассер, Питер. Толстый и основательный юноша с маленькими вредными глазами и вечно сведенными бровями, подозрительный и мрачный. Над ответами раздумывает, пока не поторопишь. Девушки внушают ему что-то вроде брезгливости, на парней он пытается смотреть свысока, если они ему это позволяют. Очень силен, но, в силу комплекции, не спортсмен.

Мэйберри, Виктория. Маленькая, худенькая и отвязная девчушка в мальчишеской рубашке, с короткой стрижкой, торчащей  высветленными «перьями», с тяжелым металлическим браслетом на руке. Ведет себя вызывающе, а за стенами школы, скорее всего, курит и матерится наравне с парнями. Делает вид, что ей плевать на отметки и на то, что другие девчонки ее сторонятся.

Муни, Марсия. То, что называется «хорошая девочка». Взгляд телячий. Своих мыслей нет. Поведение идеальное. Учится очень хорошо.

Нокс, Лоуренс. Ну, про этого ребенка я уже кое-что писал… к слову, место ему, похоже, во вспомогательной школе, но чету Россов это не волнует.

Оуэн, Рэймонд. Худющий, белобрысый голубоглазый малый с широченными плечами, интересуется всеми видами спорта, но в учебе не преуспевает. Довольно веселый и жизнерадостный. Во всяком случае, не обижается из-за того, что ему ставят плохие оценки. Его любимая присказка: «Мне это не надо, и вам, похоже, тоже». Под «этим» подразумевается что угодно, в зависимости от контекста.

Пеннингтон, Энджи. Так и записано в журнале – Энджи. Девица с ярко-каштановой гривой и страстными темными глазищами. Семья – одна из самых состоятельных в Чемберлене. Самая красивая девочка в классе, королева, вокруг которой вьется подобострастная свита – Марси Муни, Кэти Джоунс, Мэри Адамс. Этакая «Крис Харгенсен», если угодно -  она не считает нужным скрывать свое презрение к  Терри Келвик, которая спокойно избегает ее общества, и уж тем более к Вик Мэйберри, которую она с присными зовут «пацанкой».

Софт, Грегори. Нет, про этого я скажу попозже.

Треннант, Чарли. Точнее, Чак. Непременный персонаж в любой школе. Кому-то надо быть школьным хулиганом, которого боятся учителя – вот это он и есть. В кармане у него немаленького размера складной нож, которым он уродует парту с упорством, достойным куда лучшего применения. Держит себя нагло, вставляет в речь нецензурные слова, не стесняясь присутствием учителей, носит тяжеленные «говнодавы» и кожаный мотоциклетный жилет с оскаленной волчьей мордой на спине. Объект немого обожания Кэти Джоунс, однако самому ему, очевидно, нравится Энджи Пеннингтон.

… Надо сказать, я боялся буквы W в журнале. Очевидно, предполагая, какое лицо у меня будет, если я увижу фамилию «Уайт». Но обошлось. Я увидел другую фамилию, честно сказать, куда более жуткую. Последний номер в списке – Уинглесс, Мэлвин. Сочетание то еще. Это потрясающее существо. Невысокий худенький мальчик с копной рыжих вьющихся волос и яркими зелеными глазами, с вечной улыбкой. Отличник. Ему ужасно скучно на уроках, он то и дело прячет под партой книгу или рисует на полях тетради чертей и рок-звезд, впрочем, разница небольшая. Играет на скрипке. К счастью, не на уроках. Можно было бы предположить, что типы вроде Чака Треннанта и Рича Фирона доведут это создание до невроза с помощью дразнилок и проверок на вшивость – но нет. Потому что в друзьях у него Грегори Софт, высокий мрачный парнишка с густой вороной гривой и яростными чайно-карими глазами. И «кроткая» фамилия идет ему не больше, чем Мэлу – «бескрылая».

Решительно не понимаю природы этой дружбы.

Помню, в первую неделю я обратился к Софту: «Грег, принеси пожалуйста мел из учительской…», но он, сверкнув глазищами, поправил меня:

- Гор. А не Грег.

- Хм, - сказал я, - Как интересно.

Сокращение и впрямь…своеобразное.

- Ему это лучше подходит, - раздался голос Мэлвина. Тут мне стало ясно, кто это придумал. Что ж, Гор так Гор, мне-то что.

Честно скажу – более странной парочки дружков-подростков встречать мне не доводилось. Мэл – гордость школы и семьи, и Гор, раздолбай в кожаной куртке и драной футболке. Но я много раз видел, как они вдвоем проносятся на ревущем страшенном мотоцикле по улицам Чемберлена…куда? Что у них общего?..

Наши хулиганы, кажется, побаиваются Гора, и даже совершенно отпетый Чак Треннант держит дистанцию – почему?..

Глаза слипаются. Завтра – классный час…грамматика…и литература. Выпущу Тома Сойера на ночь и ложусь. Иначе просто просплю первый урок.

 

XI. МЭЛ. Другое через третье

- Итак, меня не оставляет надежда, что все… тише, Чак, боже мой, что это у тебя? Вот уж не подумал бы, что расческа может изадавать такие звуки… что все прочли «Повелителя мух». Все?.. Посмотрим. Э-э… Ричард! Ты что, оголодал? Забыл позавтракать?

- Мистер Бейкер, этот жирный Лавассер сел на мое яйцо… то есть, на мой завтрак, и яйцо расплющилось, я боюсь, что оно до перемены все размажется… 

- Прекрати жевать и приведи себя в порядок!.. Спасибо тебе, Господи, за маленькие радости… Итак, посмотрим, что вы поняли из романа Го… Джозеф, проснись, пожалуйста.

- Извините, сэр, у меня у собаки чумка, я всю ночь с ней сидел.

- Ясно. Мэл, Гор, я вас попросил бы прекратить хихикать. И не играть на моем уроке в крестики-нолики…Кэти, косметичку убери со стола, о’кей? Так… Тема урока: символизм романа Голдинга «Повелитель мух». Кто знает, что такое символ? Чак, судя по выражению его лица, не знает. Или знает?

- Херня все это, Голдинг, фиголдинг.

- Ясно. Итак, цель урока: раскрыть нашу тему так, чтоб понял даже Чак Треннант… Что такое символ? Мэри?

- Символ, ну это…

- Без «ну это».

- Значит…

- Не следует начинать ответ со слова «значит». Это неправильно.

- Я не знаю, сэр.

- А ведь я на прошлом уроке просил вас поискать это слово в словаре… Было такое? Было…  Марси?

- Ну, это когда автор старается…

- Старается? И ему не удается?.. Впрочем, ладно, продолжай.

- Хочет показать одно через другое.

- А другое через третье…

- Мэл, нехорошо мешать работе чужой мысли. Я не тебя спрашиваю… Марси, что ты имеешь в виду, обьясни.

- Ну как там…ну когда…

- Рекламная пауза? Понял. Что ж, садись, великомученица… Вик?

- Ну когда берется какая-нибудь хреновина и значит другое.

- Пожалуйста, не употребляй этого слова…  То есть, ты имеешь в виду, что какому-либо предмету придается скрытый смысл?

- Ну типа того.

- Почему же так и не сказать?..

- Ну, вот как черепушка там.

- Какая черепушка?!!

- Ну голова эта. Она символ Повелителя мух.

- Господи… ну, это уже ближе…

- УРРРААА!!! НАБОР КУХОННОЙ ПОСУДЫ!

- Ричард! Ты не в телевизоре!! Успокойся, пожалуйста…

- И раковина! Раковина!

- Кто сказал?.. Кэти? Правильно, раковина в романе также имеет символическое значение.

- ПРЕКРРРАСНАЯ МИКРРОВОЛНОВКА!!!

- Ричард!!! Сколько можно!.. Итак, кто попробует все-таки сформулировать понятие «символ»? Гор?

- Мммм…Как её? Характиристика образа… художественного. С точки зрения его осмысленности. Выражения им некой художественной идеи. Смысл символа это, неотделим от его художественной структуры…

- МЭЛ! Закрой немедленно свою тетрадь!!

- И отличается неисчерпаемо         й многозначностью своего содержания!!!

- Гор. Ты успел все-таки, как я вижу.

- Во бля, даёт…

- Тихо, Чак!!! Гор, а теперь скажи мне честно: ты что-нибудь понял из того, что сказал?

- Не. А надо?  

- Представь себе, надо.

- А. Ну я подумаю, окей?

- Думать за тебя тоже Мэл будет?.. Кстати, Мэл, откуда ты списал эту околесицу? Неужели такое в словаре написано?

- Представьте, да, сэр. Я тоже подумал: почему бы не сказать то же самое нормальными человеческими словами? Ведь символ – это просто. Просто образ чего-то неизмеримо большего и значимого. Они везде. 

- Ну-ка продолжай.

- Ну вот крест. Распятие. Всего ведь две перекладины и тело, висящее на них. Но разве это не символ христианской веры?

- Верно. Ребята, улавливаете?

- Смысл символа не всегда ясен, иногда и совсем неясен. В истории встречались символы, смысл которых был ясен только посвященным. К примеру, масонские знаки… Свастика, кстати, тоже символ. Древний символ солнца…

- А какой смысл, по-твоему, вкладывал Голдинг в образ Зверя?

- Я не знаю, какой смысл вкладывал Голдинг, сэр. Надо спросить у Голдинга. Может, это был даже не совсем тот смысл, который нашли те, кто исследовал его произведения?..

- Ты…так думаешь?

- Да. По-моему, каждый по-своему думает.

- А ты что думаешь?

- Вам интересно, сэр? Или вы потом скажете, что это неправильно?..

- Нет, Мэл. Каждый имеет право на свою точку зрения.

- Ладно…

 

XII. ШЕЛЛИ БЕЙКЕР. Новый блокнот.

Надо сознаться, урок английской грамматики в шестом классе я почти провалил. Я просто был не там, все думал и думал о том, что услышал от Мэла.

Джон Клод говорил мне, что у иных детишек «свой взгляд на шоколад», да я и сам был уверен в том, что меня ожидают сюрпризы – но, большей частью, неприятные. У Чака Треннанта ведь тоже свой взгляд на Голдинга – он свято убежден в том, что это – херня…

Теперь я вспоминаю, как Мэл стоял и смотрел на меня своими странными, чуть раскосыми зелеными глазами…

Обычно считается, что Голдингов Зверь – это наша темная сторона; дьявол, скрывающийся в каждой душе и ждущий своего часа, чтоб показать клыки; примитивные бездуховные инстинкты; фрейдовское Id, если угодно. Мэл законопослушно изложил для класса эту точку зрения, а потом тихо добавил:

- А когда я читал, я тоже думал о том, что есть Зверь, который прячется в каждом и может превратить кого угодно в чудовище, но называется он по-другому.

- Как, Мэл?

- Вера, сэр. Да, - слегка взволнованно заговорил он, - я понимаю, что это странно звучит, потому что считается, что это хорошо – иметь веру… Но, мистер Бейкер…

Помню, что класс словно бы отодвинулся и расплылся, словно кто-то передвинул трансфокатор в видеокамере, и я остался наедине с Мэлом, его звонким голосом и тускловатым блеском зеленых глаз.

- …но, мистер Бейкер, почему зверь говорил именно с Саймоном? Почему?!

Почему, цинично подумал я, потому что для прояснения идеи романа понадобился законченный образ маленького визионера, вот почему.

- Потому что Саймон был единственным, кто шел к от веры к знанию. Единственным, кто узнал, что там на самом деле – на горе…  А вера, понимаете ли, это такое чудовище, которое ни за что просто так не отпустит человека... этому Зверю нравится, когда человек слеп и слаб, понимаете?.. Он не захотел остаться слепым и слабым, и тогда Зверь погубил его руками верующих.

- Мэл, - тихо сказал я, - Ты читал «Шпиль» Голдинга?

- Нет, сэр, - смущенно отозвался он.

Вот уж где вера так вера, подумал я. Действительно – чудовищная… Впрочем, не странно ли, что Мэл углядел в «Повелителе мух» почти тот же смысл? Голдинг вообще уделял очень большое внимание этой теме…

- Даже вера, которая считается правильной и хорошей, - продолжал Мэл, - а именно, вера в Бога – тоже может превращать людей в чудовищ…

Интересные взгляды, подумал я, у ребенка из христианской семьи. Или – не…

- Мэл, а какую церковь посещают твои родители? – я не помнил, в упор не помнил, что и я, и он все еще в классе, полном любопытных глаз.

- Ну вот. Я знал, что вы спросите. Ну, методисты. В школьных бумагах это есть. А какое это имеет значение?

Действительно, какое?..

… Тут зазвенел звонок, и класс, которого только что не было, взорвался жизнерадостным гомоном и топотом, а рядом с Мэлом обнаружился Гор, который сидел с весьма задумчивым видом, не исключено, что припадок сей задумчивости был вызван какою-то хитрой неполадкой в моторе мотоцикла. 

После уроков мы с Клодом снова пошли пить пиво. Кажется, это становилось у нас доброй школьной традицией.

- У вас такой вид, Шелли, словно на вас снизошел дух великого Лоренса Стерна, - заметил он, - Или вашего тезки, Перси Биши Шелли. Кстати, откуда у вас такое имя?..

Я рассказал про свою матушку, Клод добродушно хохотнул.

- А вид у меня такой, пожалуй, оттого, что я осознал, что мы слишком мало знаем о некоторых учениках.

- Ага, - проницательно заметил Клод, - Не иначе, как Мэл Уинглесс выдал вам какую-нибудь сногсшибательную мысль. Меня он тоже изрядно развлекал еще в Брансуике. Точней, не меня, а преподавательницу литературы. Бедная молоденькая мисс Биссетт бегала плакаться мне в жилетку: этот мальчишка-де никого и ничего не уважает, на уроках не желает ее слушать, занимается своими делишками, а еще и этот хулиган, его приятель, и вовсе встречает каждую ее фразу смехом…

- Странно…

- Ну, скажу я вам, мисс Биссетт и сама была хороша, - беззлобно усмехнулся Клод, - Я был случайным свидетелем – знаете, сразу после звонка зашел в класс за забытым журналом – того, как она храбро знакомила учеников с поэтикой Эмили Дикинсон. Вы видели этих ребят? А она начала урок с вопроса: «Часто ли вы слушали пенье малиновки?» Естественно, Мэл тут же ответил: «Р-регулярно!», а Гор – вместе со всем классом – бурно возрадовался. Разумеется, она расстроилась чуть не до слез. А им ведь предстояло писать сочинение по Дикинсон… В общем, просто ужас какой-то. Но, к слову, коллега, на месте Мэла я ответил бы приблизительно так же.

- И что же?

- У меня все равно был свободный час. Мисс Биссет убежала умываться, а я, пока она наводила марафет, просто почитал им кое-что. Из того, что помнил. Кстати, про малиновку-то я как раз не помнил…

Вытащив из холодильника еще по баночке, я вспомнил мучивший меня вопрос.

- Вы не находите, Клод, что Мэл довольно нестандартно подходит к выбору друзей?

- Вы про Гора? Не нахожу. Просто знаю всю эту историю… Понимаете ли, мать Грегори погибла в ту ночь – ночь Кэрри Уайт. А папаша его… то, что я скажу сейчас, может быть, прозвучит цинично, Шелли…но я слышал, что писатели – довольно циничный народ… - грустно улыбнулся он.

- Точно.

- Ну так вот. Элмер Софт, похоже, счел смерть супруги подходящим предлогом для того, чтоб спиться окончательно. По уважительной, так сказать, причине. При ее жизни он регулярно украшал свою любимую синяками. Парню тоже доставалось.

- Понятно.

- Грегори тогда было, как вы понимаете, всего шесть лет. И он целыми днями – а не исключено, что и ночами тоже – слонялся по улицам, свитер у него был совершенно черный и, казалось, мог стоять сам по себе, если вынуть из него мальчишку. И после смерти матери он был тоже сам не свой, ясное дело, то бормотал себе под нос, то сидел и лил слезы… что взять с шестилетнего пацана…Ну, а Уинглессы вообще были нездешние, они приехали по приглашению своих родственников Доусонов, их пригласили на семейный праздник – ведь Джордж Доусон закончил школу! Но вместо праздника получились поминки… Миссис Доусон была совершенно сломлена, супруг ее слег с инсультом, и Уинглессы, молодая счастливая пара с маленьким сыном, решили не оставлять родных в беде. К тому же, миссис Доусон, потерявшая сына, просто не могла расстаться с Мэлом. Он был для нее как свет в окошке, она говорила, что дом без его голоса похож на склеп… В общем, Уинглессы остались. Думали, наверное, что на время… а потом стало жаль оставлять стариков Доусонов…

Я слушал Клода с неослабевающим вниманием. Оказывается, и тут была замешана Кэрри Уайт…

- Ну, а дальше все просто. Мэл – а он и тогда был маленький для своего возраста – чем-то не понравился стайке своих ровесников, вожаком которой был, разумеется, Чак Треннант, греющийся в лучах славы своего придурочного брата Генри. Ну, пацаны и набросились вчетвером не то впятером на одного, и быть бы Мэлу в синяках с ног до головы, если б откуда-то не принесло дикого звереныша, который с рычанием расшвырял кучу-малу и персонально расквасил нос Чаку. Это был Грегори. Разумеется, они и на него хотели накинуться, но вид у него был такой бешеный, что они как-то враз передумали и ограничились угрозами -  ну, знаете, как это у пацанят: «Да попадись мне еще только!», «Да я брату скажу, он тебя в говно вобьет! – а потом ретировались. А Грегори и Мэл остались… причем первый, к слову, сделал то, что сделал, не из благородных побуждений – просто дал выход своей копившейся злости. Он ведь был никому не нужный, грязный, полусумасшедший, бездомный щенок - и сам это прекрасно понимал. Даже пацаны Чака на него косились… В городе, только что пережившем страшную трагедию, его маленькая беда никого не интересовала…Ребенок чувствует такие вещи. И смотрел он на Мэла как баран на новые ворота – это был мальчик совсем из другого мира. Мира, где у детей есть мама и непьющий папа, и еда три раза в день, и чистая одёжка…  Прямо-таки начало голливудской истории о вечной дружбе, вы не находите? На самом деле, там был тот еще Голливуд. Мать Мэла чуть в обморок не упала, когда он притащил этого чертенка обедать. У него был, как я уже говорил, совершенно черный свитер, волосы непонятно какого цвета от грязи и сопли по колено. Естественно, все благородное семейство возмутилось таким обращением с ребенком и делегировало Мэлова отца и старого Доусона к Элмеру Софту, но тот почему-то не открывал им дверь. А соседи сказали, что он уже три дня не показывался…

Клод говорил совершенно спокойно, но меня вдруг пробрал холодный пот, я не знал, почему, и я потянулся за новой банкой пива, забыв о том, что еще не допил предыдущую.

- Элмера нашли валяющимся на его расшатанной кушетке с чурбаком вместо одной из ножек, - продолжал Клод, и лицо у него было как у диктора новостей, сообщающего, какая погода во Флориде, - Он воткнул себе в глотку  перочинный нож, ну, маленький такой, каким мальчишки вырезают всякие глупости на партах. Причем те, кто видел, как этот ножичек сидел в его шее, говорят, что он, должно быть, был пьян как свинья, когда это делал… лезвие сидело как-то косо, чуть не вываливаясь, но как-то все же проткнуло яремную вену… а на брюхе у Элмера лежала фотография жены. В общем, это был самый идиотский способ самоубийства за всю историю Чемберлена. Почему он не воспользовался хотя бы своим древним охотничьим ружьем, так и осталось загадкой. А коронер сказал, что, похоже, он очень долго истекал кровью, и его могли бы спасти… если б он вызвал скорую или даже попросил бы об этом соседей. Но он не сделал этого. Лежал и истекал кровью. Может, отрубился – пьян он был, действительно, в зюзю. В этом есть что-то жуткое, вы не находите? Человек, встречающий самим им выбранную смерть во сне…в пьяном сне…

В пьяном сне…При ее жизни он регулярно украшал свою любимую синяками, парню тоже доставалось…И после смерти матери он тоже был сам не свой… Самый идиотский способ самоубийства за всю историю Чемберлена?

- Шелли. У вас такой вид, словно перед вами только что распахнулись двери ада. Или вашего класса, - мрачно пошутил Клод, - Заработало воображение профессионального ужасиста?

- А вы откуда знаете?..

- Чего тут знать, вы на себя посмотрите. Я догадываюсь, какая мысль забрела вам в голову, Шелли. Мне она тоже приходила в голову, как же иначе. И не одному мне, как я полагаю.

- И…что?

- И ничего, Шелли. Положа руку на сердце – вы бы взялись обвинять несчастного шестилетнего пацана в убийстве его потерявшего человеческий облик родителя?.. Вот то-то и оно. Так и остался Элмер самым дурным самоубийцей за всю историю Чемберлена… А Грегори остался у Уинглессов. И они до сих пор говорят, что всегда мечтали иметь двух сыновей. Хэппи-энд, как говорится…

Да уж, подумал я, хэппи-энд. А Гор до сих пор носит в себе воспоминание о перочинном ноже…и о своем поступке, оставшемся безнаказанным. Сейчас-то ведь ему уже не шесть. Он знает, что совершил убийство. И как-то с этим живет…

А Клод слишком много знает для школьного учителя. Да был ли он тогда, в 1979-м, учителем?

 

Кэрри дотянулась своей дрожащей рукой даже до тех, кто ничем ее не обидел… Если бы тогда, в 1979, миссис Софт (я не спросил у Клода, как ее звали) осталась жива, может, и не бродил бы сейчас по Чемберлену пятнадцатилетний парень со смертным грехом на душе.

 

XIII. ГОЛДИНГ. Символ свиньи

Класс застонал, увидев на доске свеженаписанный мелом приговор: «Тема сочинения: «Мое понимание главной идеи романа «Повелитель мух».

- Опять эти мухи, - буркнул Чак Треннант, - помойные.

Шелли Бейкер проигнорировал это замечание. Он уже приблизительно усвоил, на что учитель должен реагировать, а на что нет, дабы глупая речь увяла в зародыше. Он сел за стол и снял очки, принялся бережно протирать тонкие стекла носовым платком. Полкласса тут же уставилось на него: без очков у Шелли был совсем не такой серьезный вид, его большие серые глаза, беспомощно распахнутые в расплывчатый мир, казались детскими и беззащитными. Он мотнул головой, отбрасывая назад отросшую челку. Надо бы зайти в парикмахерскую, подумал он, а то я скоро буду походить на Роберта Планта… или, что вероятнее, на хиппующего студента-перестарка.

- Мистер Бейкер, а почему вы не носите контактные линзы? – щебетнула Кэти  Джоунс.

- С ними у меня будет не такой умный вид, - отшутился Шелли, - Займись сочинением, Кэтрин.

- А в книжку можно глядеть? – выкрикнул Джо Эшли.

- Можно цитировать из книги, чтоб проиллюстрировать какую-нибудь свою гениальную мысль…

- Да нет, я забыл, как этого звали, как его… - под общий смех признался Джо.

Шелли осторожно водрузил очки на тонкую переносицу, мир обрел четкость.

- Чак, - мягко сказал он, - тебе лучше написать это сочинение.

- Мне лучше жопу вытереть вашим Голдингом.

- Помилуй, Чак, книжка такая тоненькая. Тебе хватит?..

Ржание. Веселое и беспечное. Когда смеются все, невелик шанс, что бешеный взгляд Чака остановится именно на тебе.

- Да пошел ты на хер, мудила заумный! – рявкнул Чак и вылетел из класса, словно полудикий мустанг из стойла, с треском и топотом.

- Вернись, - драматически бросил ему вслед Шелли, вызвав новую волну хихиканья, - Я все прощу…

Он понимал, что просто-напросто выделывается, строя из себя этакого Артистичного и Раскованного Современного Учителя, но иначе просто не мог. Иначе его пробирал такой мандраж, словно перед ним сидели не обычные школьники, а Специальная комиссия по оценке его педагогических способностей (упорно стремящихся к нулю).

Он окинул взглядом класс. Все, кажется, занялись-таки делом.

Шелли раскрыл книгу – это был старый добрый Мелвилл – и уставился в нее. На самом деле он не столько читал, сколько вслушивался в тихие шепоты, порхающие по классу, словно кусочки тоненькой мятой бумаги - или осенние листья. Это была целая симфония… к тому же, у Шелли, как у многих людей с плохим зрением, был сравнительно обостренный слух, которому он умел и любил доверять в сложной работе восприятия. Ученики его, наверное, сильно удивились бы, если б узнали, что он различает их по шепоту так же безошибочно, как по голосам.

Рэй Оуэн: Терри, как звали второго?

Терри Келвик.  Кого?

Рэй. Парня, который вождь.

Терри. Джек.

Рэй. И чего они?

Терри. В книжку посмотри. Отстань.

Рэй. Сука!

Ричард Фирон.  Пит Лавассер – Хрюша! Хрююшенька жиирная…

Питер. Да отвали ты!

Дэвид Дорхэм. Кто мою ручку взял?!

Мэри Адамс.  У меня запасная, на.

Энджи Пеннингтон. Вы заткнетесь или нет, придурки? Мешаете!

Вик Мэйберри.  Мэл, а Мэл? Мэл!

Мэл. Чего?

Вик.  Проверишь потом ошибки?

Мэл.  Если успею. Не копайся.

Гор. Как пишется «жертвоприношение»?

Мэл. S-A-C-R-I-F-I-C-E.

Гор. Ё-моё, а я что написал?..

Мэл (давясь смешком) Ты написал «святотатство». Sacrifice, а не sacrilege, балда! Хотя в этом случае… не исправляй! 

Марси Муни.  Сколько надо написать?

Ричард. Пятьдесят страниц.

Марси. Дурак! Ну сколько?

Ричард. Ну, напиши пятьдесят пять…

Несколько мгновений почти полной тишины, только слышно, как шуршат по бумаге головки шариковых ручек. Шелли поднимает взгляд от книги и устремляет его туда, где сидит это чудо в перьях – Лэрри Нокс. Его шепота Шелли не слышал…как давно уже не слышал и его голоса. Пишет?..  Да вроде бы, что-то корябает на листке, загородившись острым локтем и низко нагнувшись над партой…

… Звонок словно хлестнул недописавших по спинам, ручки полетели по бумаге, вкривь, вкось, быстрей…

- Не торопитесь вы, - замечает Шелли, - На перемену не терпится?..

Ручки замедляют скачку. Да. Приличная оценка стоит нескольких минут свободы, молодец Бейкер, разрешает дописывать. Не то что эта дура Биссет в Брансуике – «Собрать работы!» - пусть оборванные на полуслове, на полумысли… Думала, что ее будут уважать, если она будет строить из себя генерала Кастера.

На стол Шелли ложится листок. Мэл. Второй. Терри. Третий. Дэвид. Четвертый. Гор. Пятый. Марси. Обычный порядок… и вот уже все «дописанты» наперебой суют руки со своими шедеврами к стопке…

Убежали на перемену.

Шелли задумчиво перебирает листки.

Один лист пуст. Случайность? Или…

Шелли быстро, торопливо читает фамилии на листках. Ну, так и есть. Это лист Лэрри Нокса. Великолепно.

Но ведь он же писал?! Царапал что-то?! Черт бы подрал систему американского народного образования, подумал Шелли Бейкер, за то, что она не разбирает, с кем нам приходится возиться. А может, и разбирает…но не тогда, когда кто-то наклеивает зелененькие ей на очки…

У него это последний урок, поэтому он сует в спортивную сумку Мелвилла, подхватывает классный журнал и идет в учительскую. Там сидит, удобно вытянув мускулистые ноги, учительница физкультуры мисс Дежардин. Она не скрывает, что слегка неравнодушна к великому писателю и юному педагогу Шелли Бейкеру. Он с шутливой галантностью целует ей руку, она краснеет, словно девчонка.

- Как чувствуют себя баскетбольные мячи? – интересуется Шелли с улыбкой до ушей.

- Они в хорошей форме, - улыбается она в ответ.

- И волейбольные?

- И волейбольные.

- Вы содержите свое королевство в порядке, о великая.

- Стараемся как можем. А как у вас?

- Ой, не спрашивайте лучше! Иногда мне кажется, что я китайский преподаю. Как вам вот это: «Голдинг описал символ свиньи»?

Эту фразу он успел углядеть в одном из сочинений.

Рода Дежардин заливисто засмеялась.

- И кто же автор шедевра, Шелли?

- Мне грустно говорить, о прекрасная, но это ваш любимец. Рэй Оуэн.

- Ничего грустного. Когда поваритесь в этом подольше, то поймете, что у мальчишек бывают либо мозги, либо мускулы. То и другое вместе, как правило, не встречается…

- Ну, - заметил он, припомнив Гора, - бывают и исключения.

- Бывают. Но они только подтверждают правила. В 1979-м у нас учился Томас Росс, - она вдруг зачем-то щелкнула по серебряному свистку на груди, - Вот он был как раз таким исключением…

Не надо тебе это вспоминать, подумал Шелли и произнес:

- Ну, и сейчас они есть… Мэл Уинглесс, к примеру, да и Грегори, его приятель, тоже умный парень.

- Грегори – да… он очень спортивный, - мисс Дежардин снова заулыбалась, словно радуясь, что ее отвлекли от 1979-го, - а Мэл, ну я не знаю. Он хорош в беге на короткие дистанции. И в бейсболе иной раз. Но на футбольное поле его лучше не выпускать в целях его же безопасности…

- Чтоб не затоптали?

- Вот-вот… Вы уже уходите?

- Да… у меня сегодня больше ничего нет. Пойду проверять сочинения. Правда, опасаюсь, что еще одного «символа свиньи» я не вынесу…

 

Сентябрь не походил на сентябрь. Скорей, это был заблудившийся август.

Шелли сидел в сквере на окраине, он любил этот сквер, тут не тусовались его ученики и не бродили задумчивые алкаши. На одной из скамеек сидели две молодые мамаши с колясками, которые, скорей всего, ни за что не взглянули бы друг на друга, если б у них не было общей темы разговоров и общего повода для тревог, сопящего в четыре дырочки в двух колясках. Одна из мам была подтянутой, со строгим личиком бывшей студентки Вассара,  в модном платьице, скрывающем отвисший после родов живот. Вторая же была распустеха в джинсах, с сильно накрашенным ртом и растрепавшимся пучком осветленных волос на затылке.

Еще одна скамейка была занята тремя божьими одуванчиками, дедуля в центре и две бабули по краям. Бабульки переговаривались сухими скрипучими голосами, дед же лишь иногда величаво кивал седой головой, не выпуская из зубов огромной трубки из черного дерева. Небось, непростая трубка, подумал Шелли, только спросить, и выяснится, что трубку ему подарил секретарь Эйзенхауэра. А может, камердинер Авраама Линкольна, чем черт не шутит…

Шелли поставил на свободную скамейку свою спортивную сумку, расстегнул тугую «молнию», стал нашаривать пачку сочинений и обнаружил, что снова положил сигареты не в боковой карман, как все умные люди, а бросил туда, куда и все остальное. Как и следовало ожидать, полупустая пачка рассыпалась. Пара сигарет забилась между листками сочинений, несколько сломалось под тушей Моби Дика.

- Черт, а? – вздохнул Шелли. Со своей рассеянностью он не справлялся, а потому приучил себя более-менее мириться с потерями.

Шелли выложил на скамейку Мелвилла, сочинения и полупустую пачку и принялся выуживать из сумки уцелевшие сигареты. Когда порядок в сумке восстановился, он взялся за Мелвилла, намереваясь водворить его назад, в нейлоновое нутро, и тут заметил, что из книги торчит краешек листка.     

Закладок Шелли в хозяйстве не держал, а потому слегка удивился и потянул листок из книги.

 

Прошло, должно быть, с полчаса, а Шелли все сидел, не в силах оторвать взгляда от этого листочка.

Это был рисунок, сделанный простой шариковой ручкой.

«Черт меня побери, - думал он в смятении, - и черт побери систему американского народного образования. Я должен поставить оценку за «символ свиньи», за сочинение, в котором нет ни единой мысли, ни единой попытки мысли, а само оно – уступка условиям игры: ладно, напишу я вам про вашего сраного голдинга… Но как я должен оценивать ВОТ ЭТО?!»

Шелли никогда не был специалистом по изобразительному искусству и, в общем-то, не стыдился того, что судил о любом произведении, будь то живописное полотно или графический набросок, на уровне «нравится – не нравится». Каждому свое, думал он, и мое дело – слова, а не линии и краски. Вот и сейчас он смотрел на рисунок так, как смотрела бы на него, подумалось ему, любая домохозяйка. Впрочем, он имел преимущество перед домохозяйкой, ибо приблизительно догадывался, что имел в виду автор.

Рисунок изображал двух мальчишек, сидящих на стульях в центре круга взрослых. От двух тонких фигурок веяло животным страхом – и страх этот был не в мимике, не в позах – непостижимым образом автор спрятал его внутри фигур, подобно тому, как способный писатель пишет не «он был испуган», а что-нибудь вроде «страх вдруг скрутил его внутренности, как мокрое белье». Шелли угадал в фигурках двух главных персонажей романа – Ральфа и Джека, но в то же время они ощутимо напоминали кого-то еще… из тех, кого он знал…

«Черт меня побери, -- вдруг подумал он, - если автор не рисовал с натуры, или почти с натуры… и черт меня побери еще раз, если это не Мэл и Гор!»

Взрослые с рисунка также не являлись персонажами совершенно вымышленными. Сходство их лиц с лицами некоторых жителей Чемберлена нельзя было назвать портретным, и все же оно было. И точно так же непостижимо, как сквозь две детские фигурки просвечивал страх, из взрослых изливалась… тут Шелли задумался. Агрессия? Нет. Не точное слово. А точного не сыскать, если не придумать – звериность? Зверскость? Звероподобие…

Рисунок вдруг показался Шелли чрезвычайно зловещим. Он уже не сомневался, что мальчик с последней парты читал книгу и по-своему истолковал ее идею. Но в рисунке было не только – и не столько – это.

Он отдавал предчувствием какой-то неотвратимой беды.

- Парень шизофреник, - сказал Шелли вслух, - Ей-богу, он не в порядке. Я покажу это Клоду, и он скажет то же самое. Я сделаю это прямо сегодня.